Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Евгения Бергер

Весь день я не могла думать ни о чем другом, кроме как об этой сиротливо брошенной на чердаке швейной машинке, и следующим же утром кое-как стащила ее вниз, водрузив на один из стульев в комнате Фрау Штайн.

— Смотрите, что я нашла! — кидаю я ей, сияя счастливой улыбкой, и старая женщина слегка косит правым глазом: таким образом она выражает свое недовольство мной. Подумаешь, новость… — Это просто преступление держать такую чудесную вещь в полном забвении на чердаке… Да, да, знаю, вам не нравится, что я сую нос везде, куда ни попади, но, согласитесь, вам со мной весело…

Фрау Штайн невозмутима, словно мраморная статуя, и следит за моими манипуляциями с машинкой скептически-презрительным взглядом. Я между тем смазываю все кажущиеся мне необходимыми детали и нажимаю на педаль… Механизм, поначалу было упиравшийся и не желающий мне подчиняться, наконец делает первую тонкую строчку на клочке желто-красной материи с мелким узором из листьев.

— Вы ведь не против, если я ей воспользуюсь? — обращаюсь я к своей подопечной. Та продолжает изображать мраморную статую… — Будем считать, что вы не против, — вскидываю я свои брови и осматриваюсь вокруг. — Я очень даже неплохо управляюсь с машинкой, вы знали об этом? Нет, конечно, не знали, — сама же и отвечаю я. — Откуда бы вам знать об этом… — И все еще вертясь из стороны в сторону, продолжаю: — Интересно, что бы я могла использовать для первого эксперимента? Может, ваше розовое покрывало? Оно вам абсолютно не к лицу.

Старушка хмурит свои кустистые брови, а я не могу сдержаться:

— Мне очень хочется сшить для вас ночной чепчик, — хитро ей подмигиваю, — ну, знаете, такой викторианский чепчик светской дамы из далекого прошлого… Так и вижу вас в длинной ночной сорочке и в премиленьком чепце с рюшечками — просто миссис Хэвишем собственной персоной.

Брови фрау Штайн еще сильнее сходятся на переносице.

— Да ладно, не хмурьтесь вы так, — беззлобно поддеваю я ее, — хотите я сошью вам слюнявчик, чтобы не пришлось повязывать полотенце во время кормления? Обещаю, вы будете выглядеть настоящей красоткой, уж я приложу все усилия.

На следующий день я берусь за дело, пуская в ход старые занавески, откопанные мной все на том же пыльном чердаке — фрау Штайн следит за моими действиями если и не опасливо, то с явным недоумением, это точно. Мне даже кажется, что ей нравится та бурная деятельность, которую я развожу в ее комнате: она больше не опрокидывает стаканы с водой и не швыряется тарелками, наверное, боится, что я пошью из ее розового покрывала целую стопку розовых же чепчиков, в которых заставлю ее щеголять перед скандинавского вида инквизитором с окладистой бородой.

Не думаю, однако, что он был бы способен оценить подобный вид женственности… О чем фрау Штайн, конечно же, известно.

4 глава

Глава 4.

Сегодня Патрик задерживается на работе дольше обычного: седьмой час, а его все нет… С беспокойством поглядываю на часы. Где он может быть? Надеюсь, с ним ничего не случилось?

Моя нервозность передается и фрау Штайн, которая отказывается от десерта и пристально следит за тем, как я мечусь по комнате, не в силах усидеть на одном месте… Шитье могло бы меня успокоить, но я всегда прячу машинку перед приходом Патрика, и у меня нет никакого желания снова ее доставать. Берусь за чтение…

Проходит еще час.

— С ним точно что-то случилось, — говорю я самой себе, в тысяча сотый раз выглядывая в окно.

Еще через час раздается звук хлопнувшей уличной калитки, приглушенное ругательство и оглушительное стаккато покатившейся по дорожке стеклянной бутылки одновременно. Я вскакиваю и несусь к входной двери…

Патрик, распластанный в позе морской звезды, лежит на лужайке перед домом и негромко горланит залихватскую пиратскую песню. Я замираю на месте… Меня словно вцементировало в верхнюю ступеньку лестницы, как садового гнома!

— Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ой-хо-хо, и бутылка рома! Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Ой-хо-хо, и бутылка рома!

Я с трудом отрываю от лестницы окаменевшие было ноги и приближаюсь к упившемуся вдрызг «пирату». Склоняюсь над ним и упираю руки в бока…

— Что происходит, — грозным голосом осведомляюсь я, — ты надрался до пиратиков перед глазами? Вставай и заходи в дом, — от возмущения я забываю о субординации и перехожу на привычное мне «ты».

— Привет, Ева, — мужчина улыбается мне во все тридцать два зуба. — Как приятно снова тебя видеть, — и он тоже тыкает мне в ответ.

Я только и могу, что покачать головой.

— Уверена, соседям доставляет удовольствие учиненный тобой здесь концерт. Пожалуйста, заходи в дом!

— А я не могу, — Патрик поворачивается на бок и подкладывает руки под голову. — Мне и здесь хорошо. — А потом повышает голос: — Как же хорошо, будь трижды проклята моя чертовски отвратительная жизнь! Отвратительная, омерзительная жизнь…

— Пожалуйста, не кричи! — взмаливаюсь я, натянуто улыбаясь проходящему мимо мужичонке в голубой тенниске. Он так и светится в предвкушении скандального зрелища… — И заходи уже в дом.

— Не могу, — снова повторяет тот, прикрывая глаза. — Я и рад бы, да ноги не слушаются. И спать очень хочется… Прости. — И снова начинает горланить свою пиратскую песню…

Что мне делать? Из дома доносится грохот чего-то упавшего, и я бегу назад, мысленно молясь, чтобы это не была фрау Штайн…

Но полу снова растеклась лужа из опрокинутого ею стакана. Уф…

— Он пьяный, — отвечаю я на безмолвный вопрос старушки. — Лежит на лужайке и горланит пиратскую песню… Что мне делать? Одной мне его в дом не затащить. — Я в такой панике, что почти готова заплакать от безнадежности… — И тогда фрау Штайн тычет левой искореженной рукой в сторону опрокинутого стакана. Я ловлю ее взгляд и мгновенно понимаю, что она хочет этим сказать…

— Вы правы, именно так я и сделаю. — Снова бегу, теперь уже на кухню, и набираю полный графин ледяной воды. Ну, Патрик, берегись!

Он по-прежнему лежит на лужайке и даже тихонько посапывает во сне… Я с разбегу выплескиваю все содержимое графина ему в лицо. Тот дергается, как от электрического заряда, словно восстающий из небытия Франкенштейн (видок у него, кстати, подходящий), а потом отфыркивается абсолютно по-собачьи и смачно выругивается.

— Совсем ошалела, дурная девчонка! — орет он на меня, садясь прямо, словно солдат на плацу. — Убить тебя мало… так руки и чешутся…

— Ну так попробуй, — кидаю я ему, упирая руки в бока, — только для начала