Мрачные души - Артур Шницлер

качалку, стоявшую поодаль от стола. Один из слуг побежал за врачом, другой принес воду и уксус. Зигурд растирал лоб и виски барона, но тот совершенно оставался недвижим. Наконец явился доктор и стал исследовать больного. Исследование длилось недолго: он констатировал смерть.

Зигурд Ользе был очень взволнован, попросил врача сделать нужные распоряжения и оставил балкон. Пройдя залу, он поднялся наверх в свою спальню, зажег свет и поспешно набросал на бумаге следующие слова: «Клара! Твоя телеграмма ждала меня в Мольде, куда я бежал. Признаюсь, я тебе не верил, думая, что ты ложью хочешь успокоить меня. Прости, все мои сомненья рассеяны. Барон Лейзенбог был у меня. Я позвал его, но ни о чем не расспрашивал, ведь, как джентльмен, он все равно не сказал бы мне правды. У меня явилась гениальная мысль. Я сообщил ему о клятве покойного князя. Действие получилось поразительное: барон вместе с креслом свалился навзничь и тоже был мертв».

Зигурд отложил в сторону перо, принял серьезный, сосредоточенный вид и, казалось, раздумывал. Потом вышел на средину комнаты и запел. Звуки, вначале робкие и глухие, лились все свежее и чище и, полные красоты и силы, громко звучали в ночной тишине. Потом они загремели с удивительной мощью, и казались отзвуками волн…

Улыбка успокоения заиграла на лице Зигурда. Он глубоко и облегченно вздохнул, потом опять подошел к письменному столу и приписал к телеграмме: «Дорогая Клара! Прости… Теперь опять все пойдет хорошо. Через три дня буду с тобою…»

Предсказание

I

Недалеко от Боцена, на возвышенности и в лесу находится небольшое поместье барона фон Шотенега, едва видное с проезжей дороги. С бароном меня познакомил один мой приятель-доктор, который живет в Меране лет уже десять и с которым я там встретился как-то осенью. Барону было лет около пятидесяти, и он тяготел к искусствам, занимаясь ими как дилетант. Немного композиторствовал, хорошо играл на рояли и скрипке, недурно рисовал. Но в прежнее время он больше всего увлекался сценой. Рассказывали, что в ранней молодости он под вымышленной фамилией несколько лет подвизался в Германии на маленьких сценах. Но потом, вероятно, вследствие упорного сопротивления отца или, быть может, вследствие недостаточности таланта и успеха в этой деятельности, барон от нее отказался и сейчас же поступил на государственную службу, верный традициям предков. Он прослужил лет семнадцать добросовестно, но без жара и воодушевления.

После смерти отца, когда барону уже перевалило за сорок, он вышел в отставку, и тогда только стало ясно, до какой степени в нем была сильна любовь к театру, эта его юношеская мечта… Отделав заново свою виллу на откосе Гунтшнаберга, он стал собирать туда летом и осенью все шире и шире разраставшийся круг любителей сцены, и ставить с его помощью несложные по исполнению пьесы или просто живые картины. Жена барона, происходившая из патриархальной тирольской бюргерской семьи, не имела врожденного тяготения к искусству, но, будучи неглупой женщиной, не противилась увлечению супруга, тем более что оно не шло вразрез с ее собственными интересами: любовью к обществу. И хотя общество, собиравшееся в замке, с точки зрения строгого критика, не могло назваться особенно избранным, но даже те из гостей, кто по рождению и воспитанию был склонен иметь общественные предрассудки, ничего не высказывали против свободной непринужденности баронского круга, ведь спектакли служили для нее достаточным оправданием, точно так же, как и безупречность репутации хозяев, устранявшая всякий намек на подозрение в вольности нравов. Между многочисленными посетителями замка, которых я уж и не припомню теперь, я встречал вот кого: молодого графа, служившего в Инсбрукском полку, офицера егерского полка из Ривы, капитана Генерального штаба с женою и дочерью, берлинскую опереточную певицу да фабриканта ликеров из Боцена с двумя сыновьями. Потом барона Мейдольта, только что вернувшегося из кругосветного путешествия, бывшего артиста придворного театра, и графиню Сайму, в то время просто титулованную вдову, а некогда, еще до замужества, выступавшую на сцене в качестве профессиональной актрисы. Графиня была с дочерью. Встречал я там еще и датского художника Петерсена.

В замке помещались лишь немногие из гостей. Иные жили в самом Боцене, а иные – в скромной гостинице на шоссе, у поворота дороги в именье барона. После полудня обыкновенно весь кружок собирался в замке, где под режиссерством бывшего придворного актера или самого барона, никогда в спектаклях не участвовавшего, начинались репетиции, длившиеся до позднего вечера. Репетиции шли сначала среди шуток и смеха, а потом, по мере приближения дня спектакля, они делались все серьезней и серьезней, причем устраивались всегда в зависимости от места действия и настроения: то у опушки леса на лугу за садом замка, если позволяла, конечно, погода, то в нижнем зале с тремя большими сводчатыми окнами.

Когда я в первый раз посетил барона, у меня не было никакого иного намерения, кроме желания провести приятно день на новом месте, среди новых людей. Но, как это часто случается с людьми, странствующими без цели и совершенно свободными да к тому же еще начинающими стариться, с людьми, которых никакие обязанности и привязанности не влекут домой, я поддался просьбам барона и остался у него еще на некоторое время. Дни проходили за днями и, таким образом, к моему собственному удивлению, я прожил до глубокой осени в замке, где мне в маленькой башне отвели очень милую комнату с видом на долину. Это мое первое пребывание в Гунтшнаберге навсегда оставило во мне хорошее, светлое воспоминание, тем более что, несмотря на веселье и шум, происходившие вокруг меня, я лишь бегло общался с гостями, уделяя большую часть времени прогулкам по лесу, размышлениям и работе. Даже то обстоятельство, что барон, из любезности ко мне, гостю, предложил поставить у себя на сцене одну мою пьесу, не нарушало моего безмятежного состояния, потому, вероятно, что никто не обращал внимания на автора. Меня привлекала перспектива спектакля на зеленой дерновой лужайке, под открытым небом, так как это хоть и поздно, но совсем неожиданно осуществляло скромную мечту моих юных дней. К концу лета оживление в замке обыкновенно утихало, так как заканчивались месяцы отпуска для многих из гостей, состоявших в службе. Лишь изредка наезжали знакомые, большею частью соседи баронов. И только с этого времени я вступил в более близкие сношения с бароном и, признаюсь, не без приятного удивления заметил, что он был наделен гораздо большей скромностью, чем все дилетанты вообще. Он не заблуждался насчет своих спектаклей, находя, что они есть лишь