Вейджер. Реальная история о кораблекрушении, мятеже и убийстве - Дэвид Гранн

Эти тросы шли под углом, и в результате юноша оказался почти параллельно палубе. Теперь ему предстояло нащупать ногой выбленку и подтянуться на платформу.

Забраться на грот-марс было лишь первым этапом. Мачта состоит из трех больших поставленных одна на другую секций. Впереди еще две. По мере того как юноша продолжал подниматься, канаты вант сходились, а промежутки между ними становились все у́же. Новичку требовалось нащупывать опору для ног, а на такой высоте между горизонтальными выбленками уже не было места, чтобы повиснуть на локте для отдыха. Подгоняемый ветром Байрон миновал грот-стеньгу, к которой крепился второй большой брезентовый парус, и салинги – деревянные поперечины, на которых забирался впередсмотрящий для лучшего обзора. Юноша продолжал восхождение, и чем выше, тем явственнее ощущал, как качается мачта на ветру. Ванты, которые он сжимал, сильно мотало. Эти веревки были покрыты смолой – для лучшей сохранности. За состояние вантов отвечал боцман. Байрон осознал непреложную истину деревянного мира: жизнь каждого человека зависела от действий других. Экипаж напоминал клетки человеческого тела – и конечно же, всего одна злокачественная «клетка» могла погубить всех.

Наконец Байрон оказался почти в тридцати метрах над водой. Он добрался до грот-брам-рея, где крепился самый верхний парус на мачте. К основанию рея была привязана веревка, и юноше приходилось перебирать по ней ногами, грудью налегая на рей для сохранения равновесия. Затем он стал ждать приказаний: свернуть парус или только зарифить – убрать его часть, уменьшив полощущееся при сильном ветре полотно. Герман Мелвилл, служивший на военном корабле США в 1840-е, писал в «Редберне»: «Но в первый раз мы зарифляли топсели темной ночью, и сам я нависал над палубой вместе с одиннадцатью другими матросами; судно погружалось и поднималось, как бешеная лошадь. Но после нескольких повторений, наскоро сделанных, я привык к этому». Он продолжал: «Удивительно, как скоро мальчик преодолевает свою робость перед высотой. Сами мои нервы стали столь же непоколебимыми, как диаметр Земли… Я испытал большое наслаждение, сворачивая главные галантные паруса и королевское семейство в тяжелый сверток, что потребовало усилий обеих рук. Это было дико горячо – прекрасное стремительное движение крови в сердце и радостное, волнующее пульсирование целой системы – самому оказаться подбрасываемым при каждом движении в облака бурного неба и парить подобно рассудительному ангелу между небесами и землей»[130][131]. Стоя на самом верху, высоко над всеми раздорами на нижних палубах, Байрон мог видеть другие большие корабли эскадры[132]. А за ними море – пустое, как чистый лист, пространство, на котором он готов был написать свою историю.

* * *

Утром 25 октября 1740 года, спустя тридцать семь дней после выхода эскадры из Британии, дозорный на «Северне» заметил что-то в свете зари. После того как экипаж предупредил остальную эскадру – зажег фонари и выстрелил из нескольких орудий, Байрон увидел неровный абрис на горизонте. «Вижу землю!» Это была Мадейра, остров у северо-западного побережья Африки, славящийся вечно весенним климатом и превосходным вином, «освежающим напитком, созданным Провидением для восстановления сил жителей тропиков»[133], по замечанию преподобного Уолтера.

Эскадра бросила якорь в бухте на восточной стороне острова – последняя остановка экспедиции перед почти девятью с лишним тысячами километров через Атлантику к южному побережью Бразилии. Ансон приказал экипажу быстро пополнить запасы воды и древесины, а также взять побольше ценного вина. Ему не терпелось двигаться дальше. Переход до Мадейры он хотел совершить максимум за две недели, но из-за встречных ветров на него ушло втрое больше времени. Казалось, все былые надежды на путешествие вокруг Южной Америки южным летом испарились. «Наше воображение тревожили трудности и опасности зимнего перехода вокруг мыса Горн»[134], – признавался преподобный Уолтер.

Третьего ноября не снявшийся с якоря флот потрясли еще два события: во-первых, капитан «Глостера» и сын адмирала Джона Норрейса, Ричард Норрейс, попросил собственной отставки. «Поскольку я был очень болен с тех пор, как покинул Англию, – писал он в рапорте Ансону, – я опасаюсь, что состояние моего здоровья не позволит мне отправиться в такое долгое путешествие»[135]. Коммодор его прошение удовлетворил, хотя и презирал любое малодушие, презирал настолько, что впоследствии убедил военно-морской флот добавить в устав положение, по которому любой признанный виновным в проявлении «трусости, разгильдяйства или подстрекательства» в бою «должен приговариваться к смертной казни»[136]. Даже преподобный Уолтер, которого коллега описывал как «человека скорее тщедушного, слабого и болезненного»[137], сказал о страхе: «Присмотрись к нему! Это гнусная страсть, унижающая человеческое достоинство!»[138] Уолтер резко заметил, что Норрейс «бросил» свою команду[139]. Позже в ходе войны, когда Ричард Норрейс был капитаном другого корабля, его обвинили в том, что он выказал «признаки сильнейшего страха»[140], отступив в бою, и привлекли к суду военно-морского трибунала. В письме в Адмиралтейство он утверждал, что будет рад возможности «смыть тот позор, который на меня возвели злоба и ложь»[141]. Но перед слушанием дезертировал – и никаких вестей о нем больше не было.

Уход Норрейса вызвал каскад повышений по службе среди командиров. Капитан «Перла» был назначен на «Глостер», более мощный военный корабль. Капитан «Вейджера» Денди Кидд – которого другой офицер охарактеризовал как «достойного и гуманного командира, пользующегося всеобщим уважением на борту своего корабля»[142], – перешел на «Перл». Его место на «Вейджере» занял сын аристократа Джордж Мюррей, командовавший шлюпом «Триал».

«Триал» был единственным кораблем с пустым командирским креслом. Из капитанов Ансону выбирать было больше некого, и разгорелась ожесточенная конкуренция среди младших офицеров. Один военно-морской хирург как-то раз сравнил ревнивое соперничество на кораблях с дворцовыми интригами, где каждый «пресмыкается, дабы снискать благосклонность деспота и подорвать позиции соперников»[143]. В конце концов Ансон выбрал своего упорного первого лейтенанта, Дэвида Чипа.

Удача наконец повернулась к Чипу. Пускай восьмипушечный «Триал» не был военным кораблем, но теперь это его собственный корабль. В списке личного состава «Триала» Дэвид Чип отныне значился капитаном.

Разные капитаны – разные порядки: Байрону пришлось приспосабливаться к новому командиру «Вейджера». Кроме того, из-за вахтенных смен в битком набитый кубрик вторгся незнакомец. Он представился Александром Кэмпбеллом. Ему не было и пятнадцати лет, и говорил он с сильным шотландским акцентом. Он был гардемарином, которого Мюррей привел с «Триала». В отличие от других гардемаринов, с которыми Байрон подружился, Кэмпбелл казался заносчивым и непредсказуемым. Кичась перед рядовыми матросами статусом будущего офицера, он напоминал мелкого тирана, безжалостно добивавшегося исполнения приказов капитана, иногда пуская в ход кулаки.

Если рокировка командиров выбила Байрона и других людей из колеи,