Рецепт вранья - Одри Дивон

— Нет.

Нет, потому что я сама часто о них размышляла, вернее сказать, молилась, чтобы машина потеряла управление и врезалась в дорожное ограждение. Ради того, чтобы умереть не просто так, а с музыкой, чтобы мою смерть обсуждали как чрезвычайное происшествие, чтобы после меня остался хоть какой-то след — пусть даже это будет след на дорожном ограждении автострады. Но ничего подобного я ей не сказала. Разумеется, не сказала.

К нам снова подсела Огюстина. Утвердила свои безразмерные ляжки, сочащиеся жиром и добродушием, на издавшем жалобный стон табурете, который до того вовсе не производил впечатления такого уж хлипкого.

— А ты, девушка, я смотрю, не из болтушек, — чуть ли не с упреком сказала она мне. — Лола знай себе трещит, хотя мы ее байки уже раз по сто слышали, а ты сидишь как воды в рот набрала. Ты, часом, язык не проглотила?

— Просто она скромная, — поспешила мне на помощь Лола. — И чего ты на меня взъелась? Надоело, так не слушай. Нет, ей-богу, что у меня за день такой сегодня! А если я тебе мешаю, то могу уйти — баров хватает.

Огюстина засмеялась, с невозмутимостью лишенной комплексов старой толстухи заставив колыхаться необъятных размеров грудь:

— Ну-ну, давай, вперед! Много ты найдешь тут баров, в которых твоим трехнутым любовникам разрешат биться дурной башкой в стекло? Если б не моя доброта, отправила бы я тебя побродить тут в окрестностях. Я ж тебя насквозь вижу, Лола, детка. Ты свою задницу как приклеила к моей табуретке семнадцать лет назад, так с тех пор с нее и не слезаешь. И пой свои песни кому-нибудь другому.

Она чмокнула ее в лоб удивительно нежным поцелуем и поднялась: «Ну ладно, мне еще полы вымыть надо». Уже в дверях Лола сказала мне, что Огюстина права. Что я действительно веду себя чересчур скромно. «Знаешь, на что похожа твоя длинная челка, под которой ты прячешь лицо? На табличку «Не беспокоить». Ну, для общения с клиентами это не важно. Мне другое странно. Ты ведь не уродина. Просто одеваться не умеешь. Ну-ка, подними свою копну, я хочу посмотреть». Я руками собрала волосы в конский хвост. «Тебе надо краситься. Стать чуть-чуть поярче. И вообще, пора уже тебе перестать бояться жизни». Пожалуй, это было самое справедливое замечание, сделанное в мой адрес за очень долгое время. Щеки у меня вспыхнули жарким румянцем, мгновенно обратившись в пару раскаленных конфорок; чтобы она не догадалась, как мне стыдно, я шагала, уткнувшись носом в землю, и изучала лейбл у себя на кроссовках. Потом она спросила, с чего это я такая смурная. У меня впечатление, объяснила я, что я все делаю сикось-накось и вечно попадаю впросак. «Ну да? — удивилась она. — А Синди мне говорила, что как раз наоборот. Мне кажется, ты еще не совсем врубилась, зачем к нам пришла». По выражению, которое приняло ее лицо, я поняла, что больше она ничего не скажет. За неполных две недели я научилась безошибочно его распознавать. Меня вдруг охватило смятение; я испугалась, как бы из-за новых переживаний не превратиться в законченного параноика.

6

Моя комната располагается под самой крышей. Это комната без воспоминаний, без отпускных фотографий. Стены украшены двумя литографиями в рамках: даже их выбирала не я, а мать — в надежде хоть чуть-чуть разогнать витающий здесь дух бесприютности. За пять лет я ни разу не притронулась к пурпурным шторам, «богатством» напоминавшим театральный занавес, но пропускавшим солнечный свет, по утрам мешавший мне спать. Если в мою разоренную постель уложить голую растрепанную девицу, комната стала бы похожа на гарсоньерку. Родители жили тремя этажами ниже и регулярно присылали ко мне свою домработницу. Я нарочно не хотела привязываться к этому жилью, потому что все еще верила, что моя настоящая жизнь должна протекать не здесь, а где-нибудь еще. В самые унылые вечера меня вдруг охватывало предчувствие, что уже недалек тот день, когда я заведу себе кучу кошек — в качестве замены потомству. Лицо мое изрежут глубокие морщины, о чем сообщит мне зеркало — я и так старалась смотреться в него пореже, избегая общения с ним, как со старой занудой приятельницей, с которой даже здороваться и то противно. Истинные следы моего пребывания в этих стенах были невидимыми. Кстати о стенах — с ними, хранящими первозданную белизну, ни разу не пострадавшую от посягательств неосторожного гостя, меня связывали тайные отношения.

По ночам я смотрела на них воображаемые фильмы, состоящие из самых смелых фантазий, — так другие ни за что не пропустят ежевечернее продолжение любимого сериала. На девяти квадратных метрах поверхности, расположенной напротив моей кровати, разворачивалось, в противовес гнусной реальности, мое параллельное существование. Если в подлинной жизни надо мной смеялись, я только краснела или принималась глупо хихикать, торопясь сменить тему. Я никогда не умела вовремя найти достойный ответ. Хуже того, достойный ответ ни разу не посмел сорваться с моих губ, потому что я боялась усугубить ситуацию, ляпнув что-нибудь не то. Мое эго давно превратилось в зияющую рану. Зато по ночам я спокойно правила ошибки в сценарии.

Согласно ритуалу, первым делом я снимала со стены литографию — убогую репродукцию «Девушки с жемчужной сережкой» в дешевой красной раме. Никакого секретного сейфа за ней не имелось. Я всего-навсего очищала экран, готовя стенку к домашнему киносеансу. Наливала себе стакан кока-колы со льдом, подкладывала под спину пару подушек. Включала музыку — диск Барбары, песню «Скажи, когда ты вернешься?», вступительные аккорды которой успела выучить наизусть. И начинала прокручивать худшие эпизоды своей жизни, иногда внося в них модификации и изменяя детали, подчеркивающие те качества, что не давали мне превратиться в любимицу публики: полное неумение остроумно давать отпор хамам и прогрессирующую робость; я понимала, что являю собой чудовищный по величине сгусток комплексов. Зрителей я на свои сеансы не приглашала, потому что не потерпела бы их присутствия. Это был очень плохой фильм, и кому, как не мне, было знать об этом лучше всех? Например, я ставила на место толстую булочницу, взявшую привычку встречать меня словами: «Что это вы сегодня так ужасно выглядите? Заболели, что ли?» В ответ я гавкала: «На себя посмотри, жирная корова. Опять весь товар сама сожрала? И как ты только не лопнешь!» В другой «серии» я с размаху била кулаком по морде сопляка румына, который в метро схватил меня за задницу, а потом, воспользовавшись моим оцепенением, вытащил у меня кошелек. Эту сцену я запускала особенно часто. «Эй ты, а ну отвали! Я, конечно, понимаю, что у тебя проблемы. С такой харей, какой тебя наградила природа, не так легко расстаться с девственностью. Последняя шлюха и та тебе не даст». Разумеется, я сознавала, что все это ужасная пошлятина, что я понапрасну взбалтываю выдохшийся осадок без вкуса и запаха, оставшийся от бурды, наспех проглоченной в бесплатной столовке для неимущих. Но это было мое лекарство, поддерживавшее во мне жизнь и не дававшее загнуться от изжоги.