Рецепт вранья - Одри Дивон

Я не слишком хорошо понимала, почему так взъярилась. Я же сама давным-давно свела круг своего общения к строго ограниченному минимуму. У меня была единственная подруга — Кароль, с которой мы дважды в неделю — по четвергам и воскресеньям — пили кофе. Две встречи за чашкой кофе общей продолжительностью полтора часа — этого нам вполне хватало, чтобы обменяться соображениями о смысле существования и пикантными анекдотами на тему нашего унылого житья-бытья. В моем отношении к дружбе, признаю, всегда было что-то бюрократическое — я не считала нужным затягивать очередную встречу сверх установленного времени. Я была тем самым арбитром, что слишком рано дает свисток к окончанию игры — едва начнет смеркаться. Порой я чувствовала, что Кароль не прочь поболтать еще, например поведать мне, что она наконец решилась заговорить с молодым продавцом из книжного, недавно появившимся в нашем квартале. Но я никогда не задерживалась. Лично мне рассказывать ей было нечего, а чужие признания всегда внушали мне страх. Они казались чем-то вроде бактериологического оружия, готового в любую минуту, стоит ветру подуть в нужную сторону, взорваться у тебя под носом. Я не желала, чтобы меня заражали вирусом моего собственного существования и швыряли мне в лицо мои убогие секреты. Я выстроила вокруг себя непробиваемый панцирь, воздвигла стеклянный колпак, надежно защищающий меня от остальных людей, а если побочным действием моей неуязвимости стало одиночество — что ж, тем хуже. Большую часть времени я проводила наедине с собой — пытка, какой я не пожелала бы и злейшему врагу.

А ведь Кароль внушала мне искреннюю симпатию. Мне нравились ее старушечьи замашки, привычка снимать обувь, прежде чем шагнуть на безупречно чистый ковер, и тщательно споласкивать раковину после мытья рук; нравился ее кот, с которым, я уверена, она по ночам шепталась о любви. Она нравилась мне, потому что из всех, кого я знала, больше всего была похожа на меня. Робость держала ее на расстоянии от мира и заставляла культивировать свои фантазии с такой же заботой, с какой старуха-пенсионерка ухаживает за цветами в горшках. Это и был ее тайный сад. Я хорошо представляла себе, что с ней станется. Она превратится в тощую старую деву, под кроватью у которой растут одни сорняки — зеленый квадрат, покрытый чертополохом, — а все потому, что ей так и не хватит смелости пригласить молодого продавца из книжного на рюмочку в соседнее кафе. Она будет читать «Госпожу Бовари» — до тошноты, до головокружения, — пока не отдаст богу душу. Знать судьбу ближнего своего и нисколько ему не завидовать — в этом было что-то успокаивающее.

Но здесь все обстояло иначе. Смешки Лолы и Синди, их перемигивания и переглядывания рикошетили по моему панцирю, пробивая в нем трещины. И под натиском этих кудахчущих поганок мой доспех истончался и исчезал. Я больше не испытывала ни малейшего желания один на один сражаться с требовательными клиентами. Понятия не имея о том, что затевают мои коллеги, я хотела играть в их игру, делать то же, что делали они, и, заливисто хохоча, повторять их шутки.

— Чего нос повесила? — спросила Лола, случайно заметив мою кислую мину. На часах было пять вечера.

— Да так, ничего. Голова разболелась.

— У меня тоже. Пошли прогуляемся. Я скажу Синди, она тут за всем присмотрит.

5

В полном молчании мы шагали к бару Огюстины. На тротуарах квартала Барбес толкались сотни людишек, озабоченных собственными делами, что не мешало каждому быть участником общего уличного балета. Я любила наблюдать за их непредсказуемой хореографией. Шелестели от уха к уху дневные новости, заглушаемые нервозной какофонией клаксонов. Каждая реплика несла на себе оттенок ЧП, и, соединенные вместе, они складывались в едва различимую, но отчетливо тревожную мелодию, вернее, некий беспокойный шумовой фон, не позволявший до конца расслабиться, хотя в небе еще вовсю сияло плавившее асфальт солнце. Насыщенный городскими испарениями воздух шибал в нос теплым дыханием старого пьяницы. Да и весь квартал Барбес наводил на мысли об опустившемся пройдохе, только что стырившем в супермаркете бутылку рома.

Вдруг Лолу нагнал и ухватил за плечо какой-то парень с длинными черными кудрями.

— Глазам своим не верю! — воскликнул он. — Мадам Лола собственной персоной! А я думал, ты уже собрала вещички и чешешь в тропики.

— Отвяжись, Ахмед.

— Не надейся, что тебе удастся так просто от меня отделаться. Жила у меня поживала целых два месяца, а потом, в одно прекрасное утро, я спокойно спускаюсь купить кофе, возвращаюсь, а ее и след простыл! За пятнадцать минут покидала шмотки в чемодан, малявку под мышку — и ноги в руки! Но уж во второй раз я тебе не дам так просто испариться. Кстати, как там Лапуля?

— Хорошо.

— А тебе не приходило в голову, что я волнуюсь? За вас волнуюсь! И что было бы нелишне хотя бы предупредить меня, что ты собираешься свалить?

— Нет, не приходило.

— Бессердечная ты женщина, Лола.

Она набрала в грудь побольше воздуха. Я поняла, что сейчас разразится буря.

— А ты, кретин несчастный, похоже, утратил чувство реальности. Ты упустил из виду одну крохотную деталь. Не ты отец Лапули, а я никогда не была твоей женщиной. Вот такая маленькая деталька. Кстати, с тех пор как мы уехали, мелкая ни разу тобой не поинтересовалась. Да и я о тебе не вспоминала. Мне нет дела до придурка, который звонил мне по семнадцать раз на дню и выпытывал, когда я приду и приготовлю ему покушать. Мы вычеркнули тебя из своей жизни и были счастливы. Вот и все.

— Ах ты потаскуха! Только ты забыла, что в этом мире все меняется. Когда-нибудь и тебя жизнь долбанет. А если не долбанет, то будь спокойна, я ей помогу. Можешь на меня рассчитывать.

Мне показалось, что сейчас она на него разорется. Но она просто развернулась, размахнулась и влепила ему звонкую пощечину. Потом схватила меня за рукав: «Бежим!» Мы как две психопатки помчались по улице, двигаясь к бару. Парень несся позади, дыша нам в спину. «Ключ!» — крикнула Лола Огюстине. С невозмутимостью закаленного в битвах вояки, которого не удивишь банальной драчкой, старуха бросила ей связку. Лола еле-еле успела повернуть ключ в двери, когда с другой стороны на нее навалился Ахмед. Обрушив на нас поток страшенных угроз, легко проникавших сквозь слишком тонкий фильтр стекла, он со всей дури шарахнул ногой по двери, которой хватило благородства устоять. «Я до вас еще доберусь, поблядушки!» — напоследок гаркнул он и удалился, а я обнаружила, что у меня трясутся руки. Он сказал: «До вас», сделав меня соучастницей Лолы. Отныне я стала полноправным членом шайки, что привело меня в крайнее возбуждение.