Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

между нормами, представлениями (репрезентациями) и практиками»[159]. Этот метод позволил пересмотреть предметное поле исследования, рассмотреть английские реформы уголовного правосудия, становление социального института тюрьмы, и связанные с ними властные отношения сквозь призму интеллектуального наследия выдающихся мыслителей английского Просвещения.

Следуя вызову и вдохновляющему примеру зарубежных исследователей, в данном монографическом исследовании предпринята попытка реконструировать интеллектуальный контекст эпохи «Кровавых кодексов» с целью выявления его специфики и идейных основ английских пенитенциарных реформ. Авторы попытались «восстановить утраченный мир социальной истории англичан» Нового времени, воспроизвести поведенческие стереотипы и мировоззренческие установки, касающиеся отношения к религии, государству, преступлению и уголовному наказанию. Применение методологического арсенала «социальной истории культурных практик» и «интеллектуальной истории» позволило рассмотреть проблемы, связанные с восприятием преступления и наказания сразу на нескольких уровнях исследования: индивидуального поведения, институциональных отношений и общественного дискурса.

Глава 1

«Кровавый реестр негодяев»: Ньюгетский календарь как исторический источник

«Ах, что за бред, Эжени! Лучше доверимся нашей матери-природе, побуждающей нас не считаться решительно ни с кем; прислушаемся к ее эгоистическому голосу – и ясно зазвучит разумный благой совет: услаждай себя самого, не важно, за чей счет. Кто-то возразит, что те, другие, могут отомстить… В добрый час! Кто сильнее, тот и прав. Таково первозданное состояние вечной войны и вечного разрушения, в которое мы ввергнуты рукой природы, и ей угодно, чтобы мы пребывали в нем и поныне»

Маркиз де Сад «Философия в будуаре» (1795)

«С прискорбием наблюдать в славной английской нации рост численности развращенного и ленивого племени отступивших от религиозных и гражданских принципов, презревших обязанности по отношению к Богу и людям, забывших уважение к принципу частной собственности ради жажды наживы… путешествуя по стране, прогуливаясь по улицам, посещая магазины, вкушая сны в кровати, добрые люди не чувствуют себя в безопасности от этих чудовищ в человеческом обличье. Мудрость и умеренность наших законов растаптываются этими презренными созданиями, а все попытки правительства смягчить их ожесточенные сердца и воздействовать на закосневшие умы бесполезны, и с каждым годом их полчища становятся все многочисленней и отчаянней, потому желательно отыскать метод для укрощения этой неуправляемой расы», – так открывался трактат 1731 г., принадлежащий перу некоего Джорджа Олиффа[160]. Автор, сетуя на криминальный разгул и бессилие правительства, рекомендовал применять пытки в качестве меры наказания за такие правонарушения, как убийство, разбой и поджог для усиления назидательного эффекта, а за менее серьезные преступления клеймить каленым железом лицо и руки, или вырезать на них соответствующие буквы и знаки. Идея не была оригинальной: тридцатью годами раньше в феврале 1701 г. анонимный трактат «Виселица – недостаточное наказание для убийц, грабителей с большой дороги и взломщиков» был представлен на рассмотрение парламента. Уголовный закон трактовался автором в духе радикальной кальвинисткой доктрины – как репликация небесной справедливости, воплощенной в человеческом законодательстве ради вечной борьбы со злом, о чем свидетельствовал данный пассаж: «Если в день Страшного суда грешники будут пребывать в муках, соразмерных их грехам, то почему бы нам не сымитировать божественное правосудие на Земле и не воздать преступникам за их деяния?»[161]

Фактически пророческим оказалось предупреждение о том, что через несколько лет путешествовать по Англии придется как в аравийских пустынях в компании вооруженных до зубов телохранителей»[162]. Количественное наращивание и ужесточение английского законодательного корпуса катализировало рост отступлений от «кровавого кодекса». В знаменитом «Трактате о столичной полиции», впервые увидевшем свет в 1796 г., Патрик Колхаун, автор закона о судьях Мидлсекса и инициатор создания речной полиции, вопрошал: «Можно ли считать правильную систему юриспруденции, которая налагает смертную казнь за разрушение плотины в пруду, вырубку фруктового дерева в саду; кражу носового платка или любой мелочи стоимостью выше двенадцати пенсов, в то время как другие преступления, гораздо более серьезные, наказываются высылкой и лишением свободы?»[163] Авторитетный английский правовед XIX в. сэр Дж. Стивен вынес суровый вердикт уголовному праву XVIII в.: «Быстрое приращение народного богатства и развитие общественного благосостояния во второй половине XVII и в течение всего XVIII столетий обнаружили недостаточность этой тощей и морщинами покрытой системы. Многие преступления сходили с рук безнаказанно, иные наказывались непропорционально вине»[164].

Государственный разум явно проигрывал изобретательности индивидов в генерировании идей и схем по удовлетворению своих желаний, в лаконичной трактовке Ж. де Местра, сводившихся к «движениям души к влекущему ее объекту»[165]. Джон Локк отмечал, что по здравому размышлению мы способны увеличивать силу собственного желания в точном соответствии с ценностью предложенного нам блага[166] посредством волевого и интеллектуального акта. «В этой способности ума (mind) воздействовать на желания и соответственно в волении (willing)… сам человек обнаруживает себя в способности быть свободным в качестве морального субъекта»[167]. По мнению Э. Кассирера, в эпоху Просвещения был преодолен разрыв между идеалом свободы и достоинства человека и учением о несвободе и испорченности человеческой природы, проистекавшего из догмата о peccatum originale[168]. Даже теология XVIII в. приспосабливалась к идейным веяниям времени, как это произошло в Германии, где ее представители, такие как Х. Вольф, И.С. Землер, Г.С. Рейнмарус, И.И. Шпальдинг, полагали идею первородного греха «совершенно абсурдной, оскорбительным нарушением элементарных логических и этических законов», при этом, не покидая и не преодолевая «почву догматики как таковой»[169].

Английский протестантизм был куда более консервативным и хранил верность традиционной догматике, особенно в вопросах, касающихся человеческого естества, что отражалось в публичном дискурсе по вопросам реформирования уголовно-исполнительной системы. В трактате «Метод для предотвращения частоты грабежей и убийств, предложенный в рассуждении…»[170]У. Ромейна (1754) утверждалось, что в естественном состоянии человеческая душа – грязна, и, следовательно, и эта скверна является питательной средой для всякого рода преступлений. Априори испорченная природа человека подвластна соблазнам, поддаваясь которым, он совершает внушительный список гнусных деяний. «Первородный грех – вот причина нравственного разложения человечества, начиная с грехопадения Адама, отошедшего от изначальной праведности; плоть и дух находятся в постоянной борьбе», – с кальвинисткой суровостью заключает автор, подчеркивая, что каждый человек уже фактом рождения навлекает на себя гнев Бога и его проклятие. В поисках аргументов достаточно обратиться к Священному Писанию: «И увидел Господь, что велико зло человека на земле, и что все побуждения помыслов его сердца все время во зло. И раскаялся Господь в том, что создал человека на земле, и скорбел в своем сердце»[171]. Грех постоянно совершается в мыслях, желаниях, он неотделим от сознания субъекта преступного деяния. Даже на заре нового XIX столетия этот