На земле мы только учимся жить. Непридуманные рассказы. - Протоиерей Валентин Бирюков

Привезли нас на Колыму — а там уже тысячи людей работают. Много накопилось "врагов советской власти".

Мы — пополнение "врагам". Заставили меня рыбу чистить. Там одни добывают рыбу, другие чистят, иные пилят лес, а эти бочки делают. Разговаривать запрещено было — как на работе, так и за столом. И часовой стоит ночью — чтобы не было никакого разговора. Заговорил — бунтовщик.

Кормили нас одними вареными рыбьими головками. Полный таз этих головок принесут, кружка или две кипятка, без заварки, без сахара (сахар и не спрашивай!) — вот и все пропитание. Все обовшивели, грязные-прегрязные, уставшие-преуставшие. Жили в казармах. На нары из бревен веток накидают — вот и постель. Одежды никакой не давали. В чем приехали — в том и работали, одежда наша — и постель нам, и подушка. Мыла когда дадут по кусочку, когда не дадут. Зато кипятка сколько хочешь. Ну, ладно, мы хоть этими головками наедались. Рыбу же — солили и в бочках катили на пароход. Работали только заключенные, а конвоиры были гражданские. Вооруженные. И плетки у них были. Работали мы буквально до смерти. Кто не может — расстреливали и закапывали, как собак… И вот я насмелился — сказал как-то вслух:

— Вот, нас пасут, как скотинушку, и кормят, как скотинушку.

А часовой хоть и у двери стоял (а я шестой был от края), увидел и услышал.

— Кто это говорит?!

Подошел. За руку меня поймал, руки — как клещи:

— А ну-ка, бунтовщик! Выходи!

Вытащил меня из-за скамейки. Вывел на улицу, шапку снял с меня. С крыши капель — снег и дождь. Поставил под капель. Каплет мне прямо в темечко. Я стою. Чувствую — голова совсем замерзает. А часовой мне кричит:

— Стой!

И еще раз — со злобой:

— Стой!!!

Хотел прикладом меня ударить — размахнулся. Думаю: то ли сейчас зубы вылетят, то ли глаза, то ли нос перебьет.

Но не ударил, так как я стою смирно. Думаю: что будет — то и будь… Потом голова закружилась, закачался я, упал — не помню как.

Когда очнулся — уже лежал на кровати в больнице. Голова — как будто в огне горит, и кажется огромной, как бочка. Температура страшная. Аппетит исчез. Долгое время даже слова сказать не мог — такая адская боль была. И не знал, что со мной. Потом узнал, что у меня менингит — страшная болезнь. Ко мне подходили, спрашивали:

— Ты зачем сюда приехал?

— Не знаю…

— Откуда?

А я только:

— Мама, мама! Папа, папа! Возьмите меня!

В это время на Колыму привезли пополнение, и конвоирам, когда они направлялись обратно, велели:

— Возьмите вон того мальчика, который все кричит: "мама, мама!". Увезите его, он еще молодой…

Короче, списали меня как совсем негодного к работе, как не жильца на этом свете. Отдали документы. Конвоиры доставили меня домой, в Алейск, в отцовский дом, — прямо по адресу. Перешагнули через порог — папочка дома был, мамочки не было. Как папочка увидал меня — так и упал на колени:

— Ой!!! Миша приехал!

Мамка пришла вскоре. Наплакались. А потом покормили, чем было, милиционеров. Они уехали. Оказались — добрые люди, эти милиционеры. Хорошо, говорят, что меня привезли. А я упал — не знаю, сколько и спал. А проснулся — голова болит, и болит, и болит. Стану молиться — мне легче. Сяду молиться — мне легче. Взялся читать Псалтирь. Читал, читал — и упал, не знаю, сколько я спал. Когда упал — меня не стали трогать. Так и стал читать до тех пор, пока не упаду и не засну. Очнусь — начинаю снова. Только молитва мне и помогала.

А потом соседка приносит газету:

— Батюшка, смотри-ка, приказ Сталина — надеть погоны, открыть церкви…

Это был 1943 год. Что-то изменилось в стране, если случилось такое. Прочитали, поплакали, порадовались, сели — чайку попили, молча посидели. Потом ушла соседка. Через 2 часа приезжает председатель Алейского исполкома, а с ним два дедули.

— Здравствуйте, батюшка. Вот газета вышла. Приказ Сталина — открыть церкви! Мы церковь уже освободили, зерно убрали, почистили, помыли все. Люди стоят — ждут. Приехали за вами. Как ваше здоровье? Вы сможете служить?

А я на них смотрю, молчу — не знаю, как отвечать. Какое мое здоровье? Только что сижу, только что едва хожу. Про здоровье говорить нечего. Сильно голова болит, менингит — это ужасная болезнь. Они меня второй, третий раз спрашивают:

— Батюшка, ну что вы не отвечаете? Сможете служить? Поедемте!

А я молчу — не знаю, как отвечать.

— Батюшка, вот смотрите, — снова начали они, — церкви открыли — а ведь ни одного священника нет, всех порасстреляли, только вы один остались.

Я подумал-подумал, поднимаю палец, на восток показываю и говорю:

— А туда, обратно, не увезете меня?

— Нет-нет, — говорят, — это уже все прошло! Сейчас приказ Сталина вышел.

— Ладно, давайте одежду! — сказал, наконец.

Одели меня, посадили на телегу, привезли к той самой церкви, из которой брали. Как я глянул — упал на колени, слезы потекли ручьем. Не мог своими ногами идти. Страшно вспоминать даже… На коленях полз я до алтаря, и все плакал. Люди встали на колени — и тоже плакали…

У меня дома был подрясник, крест — надел все. Заполз кое-как в алтарь, старички со мною зашли. Престол был закрыт клеенками, простынями. Раскрыли — на престоле крестик маленький лежит и Евангелие. Слава Богу — хоть Евангелие сохранилось! Принесли свечи — зажгли. Пришел псаломщик.