Пулемет для витязя - Антон Николаевич Скрипец

Князь оценивающе оглядел фигуру Тверда. Словно коня на торгу осматривал, да тот ему не особо нравился.

— Вот скажи мне, десятник, что мне обо всем этом думать?

Раз уж повеление разомкнуть уста дано, стало быть, можно и начать говорить.

— Не могу знать, о чем именно, княже.

Князь поощрил его волчьей улыбкой.

— Ну, так уж и не знаешь. Добро же, я тебе скажу, коль ты чего запамятовал. После семи лет в стольный град возвращается из Царьграда некий бывший десятник княжей дружины. Ну, потянуло его в родные места. С кем не бывает? Не обязательно же считать его при этом ромейским поглядом? Пусть даже и имеет он зуб на князя. Между нами-то говоря, кто ж не имеет?

Тверд искоса взглянул на недвижимые статуи дружинников. По этим изваяниям никак нельзя было сказать, что они к самодержцу имеют хоть половину претензии.

— Но почти сразу после того, как этот десятник явился, он вдруг решил посверкать голым задом на крыше одного купеческого терема. Предположим, что это дом некоего купчины, взявшегося поставлять нам некие сплавы для оружия из каганата заместо той ромейской дряни, от которой мы решили отказаться. Будь он и взаправду лазутчиком, наверное, действовал бы поумнее, поосторожнее и понезаметнее. Но если не лазутчик, хрена тогда вообще туда поперся? Не успел я как следует обдумать эту мысль — уж извини, и других дел у меня хватает — как с утра новая весть: наш неспокойный ромейский гость вдруг решил навестить моего ближника и своего старого знакомца.

Тверд, конечно, оценил «ромейского гостя». То, что своим его здесь давненько не считали, откровением, конечно, не стало, но чтобы до такой степени…

— Молчишь? А я тебе объясню, — Светлый вплотную подошел к Тверду, и тот мигом ощутил, как подались вперед стоявшие за его спиной дружинники и как невольно напряглись те, кто стоял у стен. — Из тебя такой же лазутчик, как из собачьего хвоста труба. Может, ромеи и проклятое семя, но уж точно не настолько дурное, чтобы засылать к нам таких позорных кур. Что, десятник, мести захотелось? Обида детская до сих пор свербит? Волчьих нравов за морем набрался, а умишком так и не разжился? Уплыл твой струг. Нет его больше. И бабы твоей нет. Зато есть мужняя жена киевского боярина, и позорить его честь я, рви тебя надвое, не позволю!

— Чай, ближник — не ребенок малый, — едва буря княжьего гнева слегка улеглась, не преминул вставить Тверд. Хотя в его случае разрывание надвое вполне могло оказаться реальной перспективой, а вовсе не крепким княжеским словцом. — Если боярин Полоз слово ко мне имеет, так пусть он и говорит. Неча хорониться за княжьим корзном. Или, может, божьего суда за поклеп он опасается, ближник-то?

Первый удар тараном пробил его живот. В глазах на миг потемнело, дыхание перехватило, а резко скрутившая кишки боль едва не заставила желудок вывернуться наизнанку. Второй, прилетевший также сзади, но только с другой стороны, пришелся ниже бедер и заставил грузно бухнуться на колени.

— Не забывай, с кем говоришь, — прошипел недовольный голос дружинника прямо в ухо.

Тверд молча кивнул. Пожалуй, он и правду забылся.

— Какой, к псу, божий суд? — князь продолжил говорить так, будто ничего не произошло. — Меж кем? Между киевским боярином и безродным бродягой? Да если он прикажет по-тихому ткнуть тебе нож меж ребер, я сделаю вид, будто ничего не случилось. Знаешь, почему ты до сих пор еще жив? Потому что я так захотел! Ты однажды спас мою жизнь, я сего не забыл, и только благодаря этому ты еще топчешь землю, а не отправился за Большой Камень, в Ирий. Больше тащить тебя с плахи не стану, больно много чести. Ступай, и больше никогда сюда не возвращайся. Сюда — это я имею в виду в Киев. Сроку тебе — до вечера. Не уберешься, выдам тебя Полозу. И этих твоих витязей — тоже, — князь обернулся и кивнул одному из дружинников. Тот мигом подорвался с места, дернул кольцо, открывающее темный зев поруба и нырнул во влажный смрад узилища. После короткой возни еще один княжий гридень помог выудить оттуда по очереди два изрядно помятых тела. В крови, ссадинах, синяках, разорванных рубахах, но — живых.

Тумана и Хвата.

— И если бы взяли этих двух упырей не мои люди, случившиеся поблизости у хазарского посольства, а гридни Полоза, к утру их на лоскуты бы уже порезали. А потом — и тебя.

Еще раз глянув на жалкое свое воинство, Тверд смог хрипло выдавить из себя:

— Спасибо, Великий князь.

— Много для тебя чести — быть мне благодарным.

* * *

— Это хорошо еще, что не в полном доспехе подались на дело, — хорошенько отфыркавшись, бодро заметил Хват. Мокрый его чуб выглядел присосавшейся к макушке пиявкой, с усов струйками стекала вода на голую, в рытвинах заросших шрамов грудь. — А то забрали бы все, к такой-то бабушке, и слоняйся тогда с голым задом.

— А без лошадей, по-твоему, приятнее двигаться, чем с голым задом? — тут же огрызнулся Туман.

— Ну, знаешь, это не ко мне вопрос. Кто из нас с лошадьми был оставлен, того и надо спрашивать.

Книгочей недобро прищурился, но все-таки промолчал. Высоко закатав штаны, он стоял по колено в воде и соскребал с себя засохшую кровь и грязь. Хват пошел дальше. В прямом смысле. В чем мать родила он плескался в Днепре, то ныряя с головой, то со всем возможным тщанием принимаясь шоркаться да намываться. Ему, как вскользь отметил про себя Тверд, досталось поболе. Хотя удивляться особо нечему — дать себя скрутить по доброй воле не позволит ни один варяг. Потому объяснить появление на хватовом теле всего этого буйства кровоподтеков, ссадин, порезов и прочих неприятностей можно было не задумываясь. Оставалось лишь удивляться, насколько терпеливыми оказались дружинники. На их месте Тверд бешеную собаку, в которую умел превращаться в гуще сечи Хват, лучше бы прирезал.

В слободу они подались сразу, как только вышли из кремля. Утро выдалось светлое, да еще и после ночного дождя духняное. Но за прозрачной чистотой воздуха неудачу не спрячешь. Поэтому брели понурые, не особо друг на друга глядя и даже не думая ни о чем заводить разговоры. Поначалу угрюмую троицу обходили стороной, чураясь разбойничьего вида оборвышей, невесть как забредших в боярский конец, но по мере того, как терема богатеев оставались все дальше за спиной, внимания на них обращали все меньше и меньше. А в слободе они