Пулемет для витязя - Антон Николаевич Скрипец

сказать еще что-то резкое и наверняка донельзя обидное. Это было видно по ее лицу. Но вместо того лишь глубоко вздохнула.

— Не знаю, как долго твои люди смогут водить за нос моих гридней, — Тверд отметил про себя это «моих». Не — «его», — но рано или поздно кто-то захочет проведать мои покои. Так что давай разберемся с этим быстрее. Что там было?

Тверд рассказал о покушении быстро и кратко. Как перед сражением.

— Никто не собирается обвинять боярина Полоза на судилище. Мы просто удумали проверить всех, кто мог бы пойти на такое. Один из тех, у кого хоть какой-то повод, но был — твой муж. Нам, кстати, забыл сказать, с утра купец один дал от ворот поворот. Нанялись к нему, ударили по рукам, а на пристани наши руки ему вдруг стали не очень любы. И как только мы вернулись на постоялый двор — стрелок нас там уже поджидал. Может, это совпадение, а быть может, боярин какой припугнул, чтобы ничего не сорвалось, торгового человека.

— Вы уезжали из города, — как слабоумному ребенку принялась втолковывать хозяйка терема. — За какой надобностью ему тебя в таком случае останавливать?

— Уезжая, могу и вернуться. А со стрелой меж глаз — вряд ли.

— Хорошо, — она махнула рукой так, словно отпускала от себя нерадивого челядина. — Ежели тебе от того станет легче и ты больше не станешь из-за этого лазить в мои окна, я все узнаю. Как ты там говоришь? Самострел? Степная шапка по самые глаза? Хорошо. А теперь — иди. И надеюсь, ты уйдешь так, что потом по Киеву не пойдут разговоры, будто к женке княжьего ближника кто-то по ночам в окна лазит.

Тверд не стал упоминать о Хвате и его не всегда надежном языке.

Ливень уже выплеснул на землю всю свою первоначальную ярь, и теперь по крышам притулившихся в округе построек мирно, лениво барабанил мелкий дождик.

— Добрыня?

Он повернул к ней голову. Что ни говори, а это было приятно. Кроме нее его уже много-много лет никто так не называл.

— Как тебя теперь кличут?

— Тверд.

Он мог бы поклясться, что зеленый лед ее глаз на миг подтопил огонек живого интереса.

— Выходит, — помолчав немного, промолвила она, — что не я одна за эти годы изменилась.

Он неопределенно пожал плечами.

— Выходит, так.

А когда он уже подошел к окну, прикидывая, как же ему теперь нужно исхитриться, чтобы слезть отсюда по отсыревшим и наверняка сделавшимися скользкими бревнам сруба, она окликнула его снова.

— А ты точно только из-за этого татя ко мне пришел?

Врать Тверд не стал.

— Нет.

* * *

Вниз лезть не стал. Шансов сверзиться с такой высоты и на радость местным собакам рассыпать по двору свои кости так было гораздо больше. Поэтому он продолжил карабкаться ввысь. Одолев еще один поверх и изрядно расшатав нарядный конек на сгибе водостока, забрался на самую крышу.

С такой высоты пути отступления просматривались очень здорово. Возвращаться на боярское подворье смысла не имело никакого. Нужно было искать другую дорогу от вражьего порога. И пока наиболее безопасной и верной виделась одна — спуск с противоположной стороны хором Полоза. Правда, сматывание удочек в этом направлении было бы очень хорошо видно с третьей стрельни, воткнутой как раз на самом конце предполагаемого пути к спасению.

Но выхода особого все равно не было, так что хочешь не хочешь, а лезть вниз все ж таки придется.

В хмурое небо по-прежнему бил не сгибаемый никакой непогодой клинок хазарского огня.

Какого только неба Тверд ни повидал. И славянского, и хазарского, и ромейского, и даже булгарского. Сказать о высокой лазурной громаде над головой мог лишь одно — везде оно одинаково. Так какого ж лешего во всех странах разные народы населяют его исключительно своими высшими вершителями судеб? Византийцы покланяются Казненному, норды — Одноглазому, хазары — Чистому, а у русов заоблачные выси населяют свои боги. Как будто кто-то нарочно выдумал мир, в котором каждый из народов считал соседнее племя чужим и ни в коем случае из-за всех этих божественных разногласий не захотел бы сблизиться с ним. Или хотя бы принять равным себе.

Он уже собирался перемахивать через последнюю препону, как сбоку, со стороны стрельни, мелькнул трепещущий сполох света.

— Ты кто?

Их было двое. Один держал перед собой факел, а второй за его спиной спешно накладывал стрелу на выхваченный из тулы лук. Оба в кожаном доспехе с нашитыми железными бляхами и кожаных же шлемах с коваными, закрывающими нос стрелками.

— Ты кто таков, я спрашиваю?

Стрелка шлема здорово спасла нос воя, а плотно нашитые на доспехе бляхи — живот, когда Тверд наддал по нему ногой, опрокидывая обоих обратно в дверь стрельни. С грохотом, криком и треском они ввалились внутрь и, судя по звуку, покатились вниз по находящейся внутри лестнице.

Ждать, покуда они снова захотят спросить его имя, Тверд не стал. Подобрав шлепнувшийся под ноги факел, он перебросил его через частокол на улицу, сиганув за ним следом.

Задумка с факелом оказалась не лишней. Бегущие от погони тати, как правило, не любят привлекать к себе лишнее внимание и освещать себя для пущей наглядности. И поэтому, когда он выскочил с лучиной в руке из-за угла тына и почти нос к носу столкнулся с четверкой добро осброенных дружинников, его не уложили носом в землю.

— Что, паря, все еще не поймали? — хохотнул по виду самый старший из воинов. Судя по всему, переполох с погоней за татями их уже волновал не особо. Да и его, благодаря факелу, они, видать, приняли за одного из увальней Полоза. Таковых тут в последнее время пробежало, должно быть, преизрядно.

— Что толку его ловить? — хмыкнул другой дружинник. — Боярыня, поди, подыскивает уже мужичонку, который станет отцом наследнику Полоза.

Судя по всему, о беде боярина знал далеко не один Хват.

— А ты что это один бегаешь? — не к месту решил проявить бдительность третий гридень.

— Да пока факел мастерил, все куда-то убёгли, — постарался скорчить не то виноватую, не то недовольную рожу Тверд. — Теперь вот и не знаю, куда идтить.

— Ну, так из ваших, похоже, никто этого не знает, — снова заржал старшой. С такой бесшабашностью вообще трудно было понять, как он умудрился стать десятником. — Может, тебе еще один факел дать? Ну, чтобы лучше понимать, куда нестись. А то под хазарским-то фитильком вообще ничего ж не видать.

Насмешки насмешками, но только сейчас Тверд сообразил, что не случайно так хорошо видит