Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Пьер Весперини

себе этого. Не говорите себе ничего. Возьмите текст. Не говорите себе: “Это Гомер. Он самый великий. Он самый древний. Он – господин. Он – отец. Он – хозяин всего. В том числе хозяин всего, что когда-либо было величайшего в мире, то есть того, что ему знакомо”. Возьмите текст. Пусть между вами и текстом не будет ничего постороннего. Особенно памяти. Позвольте мне сказать вам это – ведь, быть может, только я и вправе вам это сказать: пусть между вами и текстом не будет никакой истории. И позвольте сказать еще кое-что: пусть между вами и текстом не будет ни восхищения, ни уважения. Возьмите текст. Читайте так, как если бы это была книга, вышедшая на прошлой неделе»{134}.

Говоря словами Китса, с которым случались такие встречи (а из них вырастали прекраснейшие английские стихотворения), «в прекрасном – радость без конца». Прекрасное действует. Необходимо лишь позволить ему свободу действия. Возьмем, к примеру, Пьеро делла Франческа. Его фрески из цикла «История Животворящего Креста» можно рассматривать глазами стороннего наблюдателя, который, восхищаясь «усилиями великого гения, создавшего их», не забывает об их происхождении. Тогда это свидетельство культуры становится также свидетельством варварства, поскольку его создание было профинансировано богатейшей семьей в Ареццо, оно прославляет завоевателей – Константина, Ираклия – и к тому же изображает пытки еврея, что в этой францисканской церкви выглядит весьма органично, если вспомнить, какое место занимал антисемитизм в проповедях тосканских нищенствующих братьев XV века. А можно, как большинство туристов, ничего не знать обо всем этом и «сделать, как следует делать с самыми великими»: просто увидеть – и «после этих трех стен ваша жизнь не будет прежней»{135}. Именно так и происходит в большинстве случаев. Мы часто встречаемся с произведением искусства, ничего не зная о его генезисе. И прекрасное поражает нас независимо от несправедливости, имевшей место при его создании. То, что можно сказать о фресках Пьеро делла Франческа, применимо и к кантатам Баха, фигуре Жанны д’Арк, цистерцианской архитектуре, стихах Мари Ноэль и т. д.

Дистанцированность филолога и почти любовное чувство при встрече – эти два способа смотреть на прошлое взаимно противоположны, но не исключают друг друга. Зато оба они исключают жреческий подход.

Культура отмены как европейское наследие

1. Эмансипация как третий пласт

Культура отмены может казаться следствием завоевания мира европейцами, однако было бы неверно видеть в ней исключительно противостояние мира и Европы. На мой взгляд, это движение укоренено непосредственно в самой европейской цивилизации. К церковному и капиталистическому пластам следует добавить еще один, возникший примерно в XVII–XVIII веках. Его можно определить одним словом – эмансипация, то есть освобождение от богословско-политических авторитетов, несправедливого общественного порядка и условностей.

То было время, когда начала рушиться вера в загробную жизнь, в том числе страх перед адом. А этот страх, как мы уже говорили, играл ключевую роль в управлении подчиненным населением. Профессор философии, который в 1626 году признавался избранным друзьям, что стал атеистом, одновременно ревностно следил за тем, чтобы его камердинер оставался добрым католиком, «опасаясь, что если тот, как и я, не будет ни во что верить, то однажды утром он зарежет меня в постели»{136}.

«Так, после 1650 года, когда ‹…› существование ада и реальность вечных мучений для проклятых душ стали все чаще подвергаться сомнению, рассматривалась возможность уберечь большинство населения от неверия. Но такой масштабный обман потребовал бы перестроить всю систему культурных взаимоотношений между элитами и народом посредством сознательной, систематической и всеобщей лжи и надувательства, что вряд ли было осуществимо»{137}.

Однако, как писал Мишле, «колонны Неба опираются на бездну»{138}. Перестав бояться ада, люди постепенно стали терять всякую веру. Этот поворот не ускользнул от внимания Ханны Арендт, которая не преминула написать, что «утрата веры в будущую жизнь – это самое значительное в политическом отношении ‹…› отличие нашего нынешнего периода от прошедших столетий»{139}.

Человеческая жизнь вновь обретает ту ценность, которую утратила с закатом античной культуры. Все происходит здесь, на земле. Рождается новый идеал, который уходит корнями в европейское прошлое – как в античную культуру, так и в непрерывную череду коллективных и индивидуальных кризисов, постоянно сотрясавших средневековый порядок, – но в то же время, несомненно, подпитывается контактами с африканскими и индейскими традициями{140}. Человек должен быть свободен и счастлив. А еще лучше – чтобы все люди, те самые миллионы, о которых говорит Шиллер в оде «К радости», были свободны и счастливы. Эта идея станет идеалом Революции, который будут разделять все немецкие мыслители, пока Террор не заставит их перейти в своих рассуждениях от политики к индивидууму. Подобно великим романтикам, они будут воспевать идеал неповторимого «я», призванного жить подлинной жизнью, то есть жизнью, которая больше не подчиняется социальным условностям.

Плодом эмансипации должно было стать человечество, состоящее из индивидуумов, которые одновременно равны и неповторимы, а значит, счастливы и в полной мере пользуются своей свободой. Именно так можно сформулировать современный европейский политический идеал. Это идеал сугубо земной, идеал всеобщего счастья, обещанного всем людям и всем народам, идеал неповторимого существования, которое реализуется в своей неповторимости. Этот идеал оказался настолько притягателен, что покорил даже представителей аристократии и церкви.

На какое-то время капиталистический проект и проект эмансипации объединились в борьбе с христианским порядком. Этот союз породил Французскую революцию. Но в XIX веке ему пришел конец, поскольку новый, капиталистический порядок отказался мириться с экономической и социальной эмансипацией. Более того, капитализм заключил союз с христианством и попытался пробудить в душах страх. Вот, например, что писал вольтерьянец Тьер, вторя мнению многих:

«Я готов отдать на откуп духовенству все начальное образование. ‹…› Я хочу усилить влияние духовенства; нужно, чтобы приходской священник действовал активнее, намного активнее, чем сейчас, потому что я всячески рассчитываю на него в распространении этой доброй философии, которая учит, что люди здесь, чтобы страдать. Я говорю и утверждаю, что начальное образование необязательно должно быть доступно каждому; я бы даже рискнул сказать, что, на мой взгляд, образование составляет основу достатка, а достаток не предназначен для всех»{141}.

Неслучайно к концу XIX века европейское социал-демократическое движение полностью переняло программу эмансипационного проекта. В 1893 году Жан Жорес заявлял в палате депутатов:

«Вы оборвали старинную песню, которая убаюкивала страдающего человека, и этот человек пробудился с криком, он предстал перед вами и сегодня требует себе места, обширного места под солнцем этого мира»{142}.

Сегодня об этом забыли, но Фернан Бродель напоминает:

«…Накануне 1914 года Запад стоял не только на пороге войны, но и на пороге социализма. Социализм оказался на грани прихода к власти и модернизации Европы, которая могла бы стать более передовой, чем ныне. За несколько дней, за несколько часов война разрушила эти надежды»{143}.

Война покончила с европейским универсалистским идеалом. А подготовил умы к этой бойне, ставшей крахом европейского могущества, все тот же национализм со старой идеей расы. 9 февраля 1906 года Франц Розенцвейг, один из самых глубоких мыслителей прошлого века, написал в своем дневнике: «Около 1800 года все кричали “Человечество!”; около 1900 года кричат “Раса!”»{144}.

Этот конфликт до сих пор не исчерпал себя. Стремление к эмансипации по-прежнему сталкивается с капитализмом, который не желает сдавать позиции. Стремясь лучше управлять народами, он пытается возродить фантом внутреннего врага, созданный церковью и средневековыми государствами в качестве козла отпущения для народного недовольства{145}. В этом конфликте важно не распылять силы. Нужно, чтобы сторонники культуры отмены понимали: они сражаются с тем же врагом, что и сторонники культуры-гуманизма.

Культура отмены как европейское наследие

2. Очередной «Спор о древних и новых»

Впрочем, в напряженных дискуссиях о культуре отмены звучит и другая нота, знакомая слуху историка. Это отголосок всех споров, которые регулярно