Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Пьер Весперини

стихотворение “Оаристис”, в котором мы сразу же опознали описание изнасилования, обычно интерпретируется через призму “литературной условности”. Такая интерпретация устраняет аспект насилия из рассмотрения и, следовательно, препятствует его обсуждению. Обсудив это на занятии, мы сочли необходимым получить разъяснения по поводу текстов этого типа, изображающих сексуальное насилие, особенно в контексте упражнений на толкование текста. Такая постановка вопроса может быть также распространена на многие тексты, отражающие идеологические дискурсы (расизм, антисемитизм, сексизм, гомофобию и т. д.), которые сегодня считаются связанными с притеснением и угнетением. Именно поэтому мы обращаемся к вам: нам нужен ясный и однозначный ответ о том, как относиться к подобным текстам и какой лексикон использовать для их описания»{93}.

Как и в Колумбийском университете, в этом случае поражает то, что среди множества откликов преподавателей на это письмо прослеживается явное нежелание говорить о реальной проблеме, поднятой студентами. А чтобы убедиться, что это проблема вполне реальна, достаточно прочесть невероятные примечания Филиппа-Эрнеста Леграна к «Оаристису» в справочном издании сочинений Феокрита, опубликованном издательским домом Belles Lettres в 1925 году и с тех пор постоянно переиздаваемом.

«[“Оаристис”] интересен тем, как остроумно автор подмечает маневры девушки и ее ханжеские ужимки. На самом деле ее желание едва ли уступает желанию партнера. Ее преданность целомудренной Артемиде – обычная условность, предписанная приличиями, которая ничего не доказывает и не играет никакой роли. Сначала она охотно позволила себя поцеловать, и Дафнис это заметил, на что она очень обиделась [в тексте об этом ничего не сказано!]. Позже, когда ей приходит в голову [это предлагает Дафнис, а не она] ступить на территорию, которая уже должна быть ей знакома [об этом ничего не сказано!], она осознанно бежит навстречу катастрофе. Словом, она согласна. ‹…› Однако, даже будучи простушкой ‹…›, она все-таки женщина. Слыша его мольбы, она хочет, чтобы он силой взял то, что она сама жаждет отдать [об этом в тексте тоже не говорится]. Она вовсе не наивна. Она знает, на что идет, говорит без смущения [!] о родовых муках ‹…›, не позволяет себе предаться тому, к чему стремится [!], пока не примет, насколько это в ее силах [!], меры предосторожности [интересно какие]»{94}.

В европейской, то есть западной, культуре-наследии немало неосознанного. Подобные высказывания можно найти у самых успешных и уважаемых ее представителей. Например, Хорхе Луис Борхес описывал Федерико Гарсию Лорку вполне гомофобным тоном и говорил: «Им так восхищаются в Соединенных Штатах лишь потому, что ему повезло быть казненным»{95}. А вот что писал Джордж Стайнер (и что ему никто не ставит в вину): «Произведения Моцарта гораздо глубже, чем удары барабанов и яванские колокольчики»{96}. Точно так же Ален Финкелькрот в своем «Поражении мысли» настаивал на иерархии между Бетховеном и Бобом Марли{97}. И все эти неосознанные мизогиния, гомофобия, расизм и т. д. идут рука об руку с догмой о превосходстве европейской культуры. «Почему бы и не появиться карибскому Прусту или африканскому Бетховену?» – спрашивал тот же Стайнер{98}, вторя требованию Сола Беллоу: «Покажите мне зулусского Пруста»{99}. «Но искренне ли мы верим в возможность такого пришествия? – писал Стайнер далее. – Или есть основания ощущать, что сумерки сгущаются?» Об этой манере дискредитировать культуру «других» можно сказать то же, что говорила Тони Моррисон о дискредитации их языка:

«Дискредитация языка другого – первая забота тех, у кого в руках оружие; имея армию и флот, вы можете сказать другому, что его язык – не язык вовсе, что то, что он произносит, больше похоже на звуки, издаваемые животными. Понять, как справиться с этим подчиненным положением собственного языка, – фундаментальная задача всех угнетенных народов»{100}.

Поскольку европейская культура определяется как превосходящая все остальные, она должна быть культурой par excellence, универсальной культурой. Таким образом, в основе мировоззрения этих самопровозглашенных универсалистов лежит мнение, прямо противоположное подлинному универсализму мышления. Это партикуляризм, который ранжирует все вокруг, опираясь на свои представления{101}. Короче говоря, эти якобы универсалисты – провинциалы, не знающие самих себя.

Столь же безотчетно в европейской культуре проявляются консерватизм, авторитаризм, антидемократические стремления, любовь к сильным и враждебность к слабым.

В современном представлении – и это неразрывно связано с тем восторженным восприятием знания, о котором я говорил ранее, – культура обычно ассоциируется с демократией. Однако эта связь отнюдь не очевидна. Только после 1945 года большинство деятелей культуры – университетские преподаватели, интеллектуалы, писатели, музыканты, – а с ними и представители общественной элиты стали провозглашать себя демократами на том основании, что относятся к культурным людям, и вкладывать в умы идею, что любой образованный человек неизбежно будет сторонником демократии. На самом же деле все далеко не так. До 1945 года от культурного человека скорее ожидали поддержки авторитарных режимов и презрения к народу, по определению малообразованному и недостаточно воспитанному. Тэн, Ренан или Брюнетьер, которые в свое время считались образцовыми французскими интеллектуалами, отнюдь не были сторонниками демократии{102}. То же самое можно сказать о Германии, где на ум приходят такие влиятельные фигуры, как Гете и Томас Манн. Демократия пришла не сверху, а снизу{103}.

Например, в 1935 году фашистская Италия вторглась в Эфиопию, которая была членом Лиги Наций (аналог ООН){104}. Казалось бы, следовало немедленно запустить процесс обеспечения коллективной безопасности, предусмотренный уставом Лиги. «Нужно было зафиксировать акт агрессии и на уровне Совета Лиги Наций принять решение о санкциях: экономических и финансовых – в обязательном порядке, военных – если бы на это хватило духу»{105}. Однако французское и британское правительства вовсе не собирались защищать эфиопов, которые, в конце концов, были всего лишь «варварами»{106}.

Тем не менее одного лишь предположения о вмешательстве в защиту эфиопов, которого в реальности ничто не предвещало, оказалось достаточно, чтобы привести клириков от культуры в ярость. Шесть десятков французских интеллектуалов опубликовали на второй странице газеты Le Temps (аналог сегодняшней Le Monde) манифест, призывавший Францию не вводить никаких санкций против Италии. Он назывался «Манифест французских интеллектуалов в защиту Запада и мира в Европе». Вот что в нем говорилось (выделено мной):

«В час, когда Италии угрожают санкциями, грозящими развязать беспрецедентную войну, мы, французские интеллектуалы, хотим заявить перед лицом всего общества, что не хотим ни этих санкций, ни этой войны. ‹…› Это предписывает нам наше призвание. ‹…› Когда действия людей, которым доверена судьба народов, ставят под угрозу будущее цивилизации, те, кто посвятил свой труд делу разума, должны энергично заявить о том, чего требует дух. ‹…› Разум – там, где он еще не отрекся от своей власти, – отказывается становиться соучастником такой катастрофы. Поэтому нижеподписавшиеся считают, что должны выступить против стольких причин для гибели, которые могут раз и навсегда уничтожить самую ценную часть нашей вселенной и которые ‹…› угрожают ‹…› самому понятию человека ‹…›. Это понятие, в котором Запад воплощает свои идеалы, свою честь, свою человечность, служит основанием, позволяющим великим нациям, таким как Англия и Франция, вести свою колонизаторскую деятельность, остающуюся одним из самых возвышенных и плодотворных выражений их жизненной силы. ‹…› Поэтому не может не удивлять, что народ, чья колониальная империя занимает пятую часть земного шара, выступает против вполне обоснованного начинания молодой Италии и бездумно принимает опасную фикцию абсолютного равенства всех наций ‹…›. Именно этому катастрофическому союзу Женева обеспечивает опасное алиби, исповедуя ложный правовой универсализм, уравнивающий высших и низших, цивилизованных и варваров. Результаты этой страсти к уравниловке, понуждающей валить все в одну кучу, мы видим собственными глазами; ведь именно во имя нее вырабатываются санкции, которые, чтобы поставить преграду на пути цивилизующего завоевания одной из самых отсталых стран мира (где бездействовало даже христианство), без колебаний развяжут всеобщую войну, заставят все элементы, мечтающие об анархии и беспорядке, объединиться против нации, которая