Первый рассказ - Геннадий Федорович Лазарев

посылал меня на склад. Пришел это я… Гляжу — Туркин прямо-таки аж на четвереньках! Ну, думаю, понабрался товарищ! В стельку! Соображение отказало, инстинкт сработал, вспомнил предков, от кого произошел, и на четвереньки… Оказалось совсем другое… Туркин, дядя Семен, магнитом каблучные гвозди собирал. Перед моим приходом он перевешивал их, и один пакет порвался. Знали бы вы, как мне было стыдно оттого, что я так плохо подумал о человеке. Хоть сквозь землю проваливайся! И сколько я передумал, пока старик копался в пыли ради того, чтобы не пропала зря горсть гвоздей…

«Ишь ты, цыпленок цыпленком, поглядеть не на что, а ловко закрутил!» — подумал Остроухов и улыбнулся. На какой-то миг забыл, что шкурки украдены, и зарадовался тому, что Туркина защищают. Но радость тут же отхлынула: слишком глубоко въелся в душу тот вечер. Тогда, да и потом, он утешал себя тем, что кража не раскроется, что кладовщик не пострадает: через его руки проходит вон сколько товара. Теперь, глядя на смущенного Сашку, с горечью решил: «За Туркина — все горой! Верно, он и впрямь немало хорошего сделал. А вот за меня, наверное, и не заступились бы…»

— Разве я теперь поверю, что Туркин может украсть! — говорил Сашка. — Но убыток — хочешь не хочешь — должен быть возмещен. Поэтому я предлагаю покрыть недостачу премиальными, которые нам причитаются за перевыполнение плана!

Все заговорили разом. Раздались голоса:

— Вот так Стихоплет! Вот так резанул!

— Соплив еще чужим карманом-то распоряжаться!

— Заплатить — полдела… Разобраться надо!

Трезвов побренькал карандашом по графину.

— Прошу соблюдать порядок! Какие еще будут мнения?

Встал Авдеич, сутулый, усталый. Сказал, как отрубил:

— Что мы, для денег живем? Записывай, Трезвов, в протокол: пятьдесят процентов премии отдаю Кузьмичу! Выноси решение, и делу конец! Нечего переливать из пустого в порожнее!

Андрюшка опешил. «Что же это получается, мать честная? Авдеич-то премию как манну небесную ждал. К сыну погостить собирался. Выходит, я и его обворовал!»

— Дозвольте, граждане, слово молвить? — В дверях показался дед Василий. — Я тут ненароком. Неприлично входить без приглашения, да дело у вас шибко серьезное…

— Говори, говори, дед, если по существу…

— Вы, граждане, полюбопытствуйте, за что Андрюшка Остроухов угощал на прошлой неделе Семена Кузьмича…

— Не туда поехал, дедуня! — зашумели в задних рядах.

— Я, милые мои, семьдесят пятый годок еду. Дорогой нагляделся на всякое, и будьте покойны, куда ехать — знаю! Андрюшка, граждане, зазря угощать не станет. Вы полюбопытствуйте…

— Чего ты, старый, пристал, как репей?! — вспылил Андрюшка. С беспокойством подумал: «Откуда он знает, что мы выпивали? Не иначе, Туркин рассказал…»

— Ты, дед, загадки не загадывай, — поддержал Остроухова Трезвов. — Если знаешь чего — выкладывай!

— В прошлую пятницу, — заговорил дед, — вышел я проверить объекты. По небу месяц бежит — светлынь. В такую ночь остерегаться нечего. Дошел до амбара… Глянул, да так и обмер: замка-то на дверях — нема! Хоть я и не из робкого десятка, но тут испужался. Однако ж пужайся не пужайся, а служба есть служба. Вскинул ружьишко — и к дверям. Слышу — разговор. И голоса знакомые донельзя. Засов заскрипел. Я — за угол. Пальнуть, думаю, успею, палец на курке. А поберечься надо. Их там, может, взвод. Гляжу — батюшки светы! — Кузьмич замок запирает. А рядом Андрюха. Оба — пьяней вина. Андрюха в сугроб бутылки, как гранаты, кинул. И пошли через двор в обнимку, будто со свадьбы. А за калиткой песняка вдарили. Как и положено…

— После работы угощались! На свои кровные! — сердито глядя то на деда Василия, то на Захара Яковлевича, проговорил Остроухов. — Фантазию разводит старый…

— И никакую не фантазию! — обиделся дед. — Кузьмичу пить врачи запретили. Он водку покупать не станет. Значит, ты принес. А к чему бы это тебе — две приносить? Аль много получаешь? Значит, у тебя такая задача была — выпить как следует… Я это к тому говорю, граждане, что вспомнилось мне, как не то в, сорок третьем, не то в сорок четвертом году дружок мой, Севастьян Савельич, царство ему небесное, жаловался мне. Так вот, после выпивки с Андрюшей Савельич спохватился вскорости, что куль с хромовыми голенищами как сквозь землю провалился. Ему, бедняге, цельный год пришлось только за половину жалованья расписываться. А Андрюха, между прочим, каждое воскресенье на базаре сапоги продавал…

— Не брал, не брал я! — взвился со стула Остроухов. — Голову режьте — не брал! Верно, выпивали как-то раз с Савельичем. Так не я, а он угощал… — Ему хотелось сказать, как было все на самом деле, но, решив, что не поверят, безнадежно махнул рукой.

А было так (Андрюшка помнит, словно это случилось только вчера): он подшил Севастьяну Савельичу две пары валенок, и тот угостил его досыта денатуратом, которого на складе было полно. А сапоги шил из новенького американского реглана. Он выменял его за два литра самогона у одного знакомого, который уезжал на фронт.

— Зачем, дед, напраслину на человека возводишь?! — неожиданно встал и сказал Туркин. — Остроухов находился при мне неотлучно… А угостил за то, что я ему пряжу отдал. Свою. Полтора кило. Товарищ Спиридонов подтвердит, что я уплатил… Остроухов, дед, воевал! Кровь проливал! Вон он какой, погляди! Двадцать пять лет на одной ноге! А ты его замарать хочешь?! Ты это брось, старик!

Остроухова словно кто придавил к стулу. «Как же это! — думал он, пряча глаза в пол. — Что я ему сделал хорошего? Ничего… А он за меня… Эх, если бы все началось сызнова… Эх, если бы простили! Признался бы, и баста! Да не простят… За такое к стенке надо ставить…»

Собрание бушевало.

Трезвов с минуту прислушивался к возгласам. Переговорил с сидевшим в первом ряду рабочим и, сердито водя глазами, поставил точку:

— Поступило предложение просить руководство провести расследование с привлечением следственных органов! Кто — за?

Андрюшку залихорадило. «Вот она — крышка!» — мелькнула леденящая душу мысль. Невидящими глазами посмотрел вокруг и через силу поднял непослушную, словно чужую руку.

* * *

Трезвов закрыл собрание, и Остроухов, расталкивая всех, заспешил к выходу. Больше всего на свете в эту минуту ему не хотелось быть на людях. Он готов был бежать куда глаза глядят, лишь бы никого не видеть, ни с кем не разговаривать, лишь бы не отвечать на вопросы, которыми — он знал — старики после собрания его забросают. А еще он боялся взгляда Туркина. Поглядит Туркин, и хоть руки вверх подымай и шагай в милицию писать на себя заявление: я, мол, шкурки уворовал. Не взгляд, а бурав, до сердца достает.

В цехе уборщица мыла полы. Остроухов прямиком, через лужи к вешалке. Суетливо оделся и — на улицу.