Хьюстон (СИ) - Твист Оливер

Я и потом пытался много раз, но так и не смог. Извел не один блокнот, но ничего не добился. Я хотел, чтобы она улыбалась обычной своей улыбкой, от которой в уголках ее прихотливо изогнутых губ появлялись маленькие ямочки, а она выходила грустной и испуганной, как маленький ребенок, заблудившийся в слишком большом для него мире. Было в Птице что-то неуловимое, что я никак не мог понять, что-то спрятанное глубоко-глубоко, на втором дне ее души. Я так и не решился показать ей ни один из этих рисунков.

Надо сказать, Птица довольно скоро вспомнила о своем намерении посмотреть мои работы, не прошло и недели. В один из вечеров, когда я только пришел с занятий, а Йойо как обычно, восседал на кровати, обнявшись с гитарой, и что-то негромко мурлыкал, пощипывая струны, раздался осторожный стук в дверь. Йойо, приподняв голову, вопросительно посмотрел на меня. Я никого не ждал, а его посетители предпочитали двери окно. Он крикнул «Открыто» и в комнату с лучезарной улыбкой вошла Птица. Я приглушенно охнул, обомлев от неожиданности. Сердце ухнуло вниз и затрепыхалось пойманным воробьем где-то в районе желудка. Карандаши посыпались из внезапно ослабевших рук. И, жарко заполыхав, я кинулся судорожно собирать их, даже с некоторым облегчением, почти целиком нырнув под стол.

— Я думал, ты там застрял, — безжалостно сказал Йойо, с невозмутимой усмешкой, наблюдая, как я, собрав, наконец, раскатившихся в разные стороны беглецов, стал неловко выбираться наружу, сильно ударившись при этом головой о край столешницы. Йойо как настоящий товарищ не мог оставить без внимания мою травму, и, картинно закатив глаза, удовлетворенно пощелкал языком.

— Больно? — сочувственно поинтересовалась Птица, не отрывая от меня взгляда своих ярко-синих глаз, в которых явственно поблескивали насмешливые искорки. Она полностью разделяла энтузиазм Йойо, с каким он старался нащупать максимальную степень моей жаропрочности и готовности сгореть на месте от смущения и досады. Я машинально потер макушку, где уже вспухла порядочная шишка.

— Н-н-нет, н-не очень…

Еще и заикаться начал! Да провалиться бы куда-нибудь! Но провалиться было некуда. Крепкий, деревянный пол комнаты надежно удерживал меня на своей крашенной в темно-желтый цвет поверхности, даже не думая разверзаться под ослабевшими ногами. Поэтому я попытался взять себя в руки и перестать бестолково суетиться, запихивая злополучные карандаши обратно в сумку. Йойо еще какое-то время с интересом наблюдал за моими метаниями, а потом переключился на Птицу.

— Вы к нам дверью ошиблись, сударыня, в гости или какое дело имеете? — осведомился он тоном придворного церемониймейстера.

— И то, и другое, — радостно согласилась Птица, откровенно забавляясь. — Мне Хьюстон обещал свои рисунки показать. Так ведь?

Она снова обратила на меня свой взор, вынудив что-то невразумительно просипеть в ответ. Расположившись на стуле, Птица выжидательно уставилась на меня.

— Ну, так что, покажешь?

Она так и сверлила меня взглядом. Настойчивости ей было не занимать. Если это был кто другой, я бы просто постарался отправить нахала назад, не солоно хлебавши. Но с Птицей, я не мог так поступить. Только ужаснулся про себя от мысли, что ей не понравится моя мазня. Однако, делать было нечего, никто ведь меня, по большому счету, за язык не тянул. И раз уж обещал, можешь потом попытаться залечить душевную травму убившись веником или замучив себя рефлексией, но откатить пятками назад стало бы еще худшим позором. Поэтому обреченно вздохнув про себя, выдавил насколько мог жизнерадостный смешок. Видимо со стороны больше похожий на кашель, подавившегося рыбой тюленя, потому что Птица, тут же резво вскочив, решительно похлопала меня по спине ладошкой, озабочено заглянув в глаза.

— Спасибо, — прохрипел я, оставив попытки имитировать непринужденность. — Все нормально. Сейчас найду.

Я отошел к тумбочке, на которой валялись в беспорядке несколько рабочих блокнотов, и стал мучительно соображать, в каком из них могут быть мои наброски самой Птицы. Если бы она их увидела, я бы точно умер на месте. Птица двинулась вслед за мной, и я в панике торопливо сгреб их и запихнул в тумбочку, делая вид, что старательно ищу в ящике нечто более достойное. Чувствуя на своем затылке ее обжигающее дыхание, выхватил первую попавшуюся под руки папку со старыми работами. В каком-нибудь из новых альбомов совершенно не кстати мог обнаружиться ее тонкий профиль или хрупкая, узнаваемая фигурка с немного растрепанной копной темных волос, чего я никак не мог допустить.

— Вот, смотри, если хочешь, — неловко сунул папку ей в руки и в изнеможении опустился на кровать. Ноги не держали, хотелось немного перевести дух. Она присела рядом, и я, смутившись, отодвинулся. Аккуратно сдвинув колени, она положила на них папку и открыла первую страницу. Это был городской пейзаж, зарисовка из окна нашей студии: кусочек дороги перед остановкой, пара раскидистых лип и освещенная витрина позади. Я нарисовал это в первый день своих занятий по просьбе Карандаша. Он сказал, что видел мои работы, но ему интересно посмотреть на меня в деле. И добавил, чтобы я сам выбрал сюжет. Мы стояли с ним у окна. Вечерело, и в легких сумерках огни витрины просвечивали сквозь кроны лип и прозрачный серый пластик остановочного павильона, словно окна бального зала какого-нибудь сказочного дворца. Мне понравился контраст будничной городской обстановки, света гаснущего дня и яркого волшебного сияния нарядной витрины. Так что, вдохновившись, очень быстро написал акварелью на влажном листе бумаги этот незамысловатый городской пейзаж. Когда закончил, отдал рисунок Карандашу, с замиранием сердца ожидая его вердикта. Он усмехнулся в усы, глаза его заблестели, и он сдержано похвалил мою работу.

— Над техникой тебе надо еще поработать, но настроение и атмосферу ты передал хорошо. Молодец.

Птица посмотрела на рисунок, потом на меня и произнесла, приподняв, словно в удивлении свои красивые темные брови:

— Надо же, как здорово! Хьюстон, да ты на самом деле настоящий художник!

— Нет, ты что! Мне еще далеко до настоящего, очень далеко… Это просто удачный набросок.

Она казалось очень искренней, у меня сразу потеплело на душе и слегка отпустило сковавшее мышцы напряжение. Я немного расслабился, а Птица, продолжая заворожено рассматривать рисунок, сказала:

— Место кажется знакомым. Где это?

Я объяснил, и она вспомнила, что несколько раз была на той остановке, но никогда не думала, что там может быть так красиво и необычно. Мы постепенно разговорились, и я даже как-то забыл про Йойо. Пока он сам не напомнил, начав наигрывать на гитаре что-то очень меланхоличное, словно аккомпанируя нашей беседе. Птица продолжала листать рисунки, подолгу рассматривая каждый, и все также искренне и деликатно восхищаясь. Она про каждый что-нибудь спрашивала, не просто вежливо перебирала, а действительно интересовалась.

— А это кто, твой знакомый?

— Это — Карандаш, мой учитель в студии. Вот он настоящий художник, очень хороший, и еще преподает, занимается со студентами и такими как я, школьниками. Это он у себя дома за столом сидит. Я хотел его у мольберта нарисовать за работой, но он сказал, что лучше как-нибудь попроще. А еще лучше, говорит, давай с тобой чай пить. Вот я его с кружкой и нарисовал. Только все равно видно, что художник, пальцы в краске испачканы…

— Какие у него глаза хорошие! Взгляд строгий, внимательный, а глаза добрые и так смотрит… И улыбка очень теплая и светлая. Мне кажется, он тебя очень любит Хьюстон!

— Да нет, зачем. Он всех любит, всех своих студентов, и не только своих. К нему даже с других факультетов приходят посоветоваться, выпускники постоянно приезжают. Он очень хорошо ко всем относится. Ну и ко мне тоже, также как ко всем. Хотя лучше бы ругал иногда…

Птица долго смотрела на портрет, потом сказала.

— Ты совсем не как школьник рисуешь, а как взрослый.

Я посмотрел на нее в недоумении, не совсем понимая, что она имеет в виду. Но Птица покачала головой: