Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Ленина победит, потому что оно – верно!" И думал: Как же эти никогда не видавшие Россию изгнанники похожи на нас, которые всю жизнь там прожили! И как же ни те, ни другие ничему за весь двадцатый век не научились!

Но это я тебе пишу о том, о чем мне думалось. А говорилось-то мной совсем другое. Поддакивал я им и рассказывал, какой был у меня в детстве друг Максимюк, что поднимал тост за Россию от Москвы до

Москвы по часовой стрелке. И, что, якобы, тот тост шибко мне душу грел. А белоэмигранты кивали головами и соглашались, мол, правильный тост. А что делать-то было, Шурик? Не поддакивал, так выгнали бы к чертовой бабушке. А там на подворье присутствовал и кров и пища и заработок. Ну и чё не поддакнуть-то? Чай не отвалился язык. Да мне ли привыкать? Сколько лет на политсеминарах высидел, важно кивая головой и одобряя, когда несли докладчики всякую херню! Хотя в душе совсем другое держал, да посмеивался. Но только в душе. Да так, чтобы, не дай Бог, смешок на роже не отразился.

Так же вёл я себя и с никогда не нюхавшими Россию потомками белых эмигрантов, прожившими всю жизнь в герметически замкнутом мире русской классической литературы и детских воспоминаний отцов и дедов. Как заводили они при мне песню про русский "народ-богоносец", то я тут же важно кивал головой, а сам вспоминал сцену, описанную в

Деянии Апостолов, когда на пятидесятый день сошел на них Святой Дух, и они заговорили на разных языках. И изумлялись все и, недоумевая, говорили друг другу: что это значит? А иные, насмехаясь, говорили: они напились сладкаго вина.

Тогда Петр, чтобы разубедить толпу мужей Израилевых выдал им совершенно железный аргумент. Он сказал: они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня.

И представлял я этот аргумент, выданный в богоносной России богоносным же алкашом богоносному старшине вытрезвителя. Мол, не забирай меня в хмелевозку, я еще не пил сладкаго вина, ибо сейчас только третий час дня. И смех меня разбирал, ибо воображал себе, как бы поразился святой Петр, если бы прогулялся утречком по Перово, а еще лучше Чухлинке, где уже с 7 утра в дупель пьяные богоносцы под каждым забором отдыхают?…

…Однако, я бы в жизни своей палец о палец никогда не ударил ради осуществления идей Владимира Вольфовича или Максимюка, даже если бы они и были близки мне по духу. Не ударил бы, ибо отношусь к третьей категории Пифагора. И, вот, наконец, она, моя третья категория. Это те, которые пришли сии игры просто наблюдать.

Созерцать. Пифагор ее называет высшей, но я с ним категорически не согласен. Я вообще против этих терминов: высшие – низшие, ибо есть в самом этом Пифагоровском делении некий элемент состязательности, абсолютно нам, третьей категории, чуждый. Я бы просто ограничился констатацией, что эта категория – отличная от первых двух. Отличная именно в том, что мы ни торгуем, ни состязаемся, а просто созерцаем, плывя по воле волн. Не спортсмен я, зритель, а трибуны здесь, в

Канаде, не скажи, как удобней. Теплые, не дует, и видно сверху всё, благодаря средствам массовой информации, особенно Интернету. И, главное – сытные трибуны. Уж больно голодно, да холодно на совковых-то трибунах созерцателей. А я – сибарит. Люблю вкусно кушать, пить. И при этом созерцать. Но в России вкусно пьют, да кушают только лишь удачливые торговцы и спортсмены, которые, кстати, с каждым днем все больше смыкаются. Созерцатели же, вроде меня, лапу сосут. А я не хочу. Я желаю сосать пивочко Molson

dry, водочку Absolut и при этом никому не наступать на горло, да чтоб и мне не наступали. А Канада, наверное, последний социалистический оазис, в котором возможна такая вот райски созерцательная жизнь.

Вот потому, я здесь и живу при всей моей тоске по Фонтанке и

Яузе. Сижу тут, а не там, так как не спортсмен я. У нас же на Родине сейчас сплошные спортивные игры: по перетягиванию на себя каната и одеяла, по бегу за бабками и от кредиторов, по меткости контрольного выстрела в голову, по сноровости в урывании заветного куска из хавала ближнего. Не мое это, точно знаю, что не впишусь. Нет мне с моей ленью и абсолютным пофигизмом физического места в нынешней новой России. И духовного нет. Смотрю я современные российские сериалы про ментов, да бандитов, читаю непривычно яркие, толстые газеты с крикливыми заголовками, слушаю бредовую, блатную попсу, и не чувствую, что есть там для моей души уголок. Всё это мне жутко интересно, но всё – чужое. Мечется моя душа, высматривает местечко в этой новой, непонятной стране, и не находит. Вот оттого толчется она до сих пор в тусовках у винных магазинов в Вешняках или на Большом проспекте Петроградской стороны 70-х, начала 80-х годов, ибо только там чувствует себя своей среди своих, Только там способна она испытать душевный подъем от слухов, что, мол, де, выкинули десять ящиков Пшеничной, или, скажем, 20 – Агдама. Еще душа моя, обожает ленинградские пивные ларьки "с подогревом".

Между прочим, социологи, историки, философы, напрасно не задумались ни разу над феноменом русского, а в особенности ленинградского пивного ларька. Это же был уникальнейший мир в себе, подлинный отечественный пример народного единства. Ведь именно здесь оно и происходило, вокруг этого голубого пластикового чуда на каком-нибудь грязном пустыре, усеянном ломаными ящиками и рыбьими скелетиками. Это только в брошюрах моего издательства АПН народ смыкал ряды вокруг родной коммунистической партии. А в жизни смыкались наши люди вокруг родного пивного ларька. Стоял совейский народ, сплоченный, по мудрому определению Александра Зиновьева, в общность – очередь, а внутри за заветным краником, под звучным лозунгом: "Требуйте долива пива после отстоя пены!", правила жизнью народной, вместо очередного генсека, златозубая Клавка с золотыми кольцами на грязных пальцах-сосиськах.

Боже, какие во время оно велись там диспуты, как размышляли о политике, о социологии! Вся российская политология с социологией именно у ларька и зарождались. Как-то в конце 50-х годов мы с

Максимюком услыхали у пивной точки возле Карповских бань целую стенограмму кремлевского банкета, где кроме руководителей Партии и

Советского государства присутствовал еще целый ряд лидеров дружественных СССР стран, имена которых были тогда у всех на слуху.

Звучала она так:

– В водке есть витамин, – сказал Хо-Ши-Мин.

– Да ну? – сказал У-Ну (тогдашний президент Бирмы)

– Оттого всё и пропито, – сказал Тито.

– Дак ведь её надо пить в меру! – сказал Неру (премьер-министр

Индии)

– Уж лучше не пить совсем, – сказал Ким Ир Сен.

– Ну, ты и бздун! – сказал Мао-Дзе-Дун.

– Пей до сыта! – сказал Никита.

– Наливай! – сказал Булганин Николай.

Рассказывал всё это восторженный работяга своим друзьям по цеху

(или бригаде) которые, внимая ему, со смаком попивали "главъёрш", как тогда звали сей напиток, поскольку после смерти Хозяина Маленков объединил кучу различных главков, в том числе Главпиво и Главводка.

Стенограмма эта как-то сразу стала объектом повсеместного цитирования, так что еще даже в шестидесятые годы у тех же питерских ларьков после команды "Наливай!" тут же звучала ссылка: "сказал

Булганин Николай". Ибо любил русский народ своих народных вождей.

Правда, не взаимно.

Кстати, ларьки такие не только в Великороссии существовали, но и на всех прочих украйнах земли советской и весьма были внешне схожи.

Но, кардинально отличались, скажу тебе, посмыслу ведущихся возле них диспутов и бесед. Вот, помню, в июле 1976, я у такого же ларька очередь выстоял в центре некогда иностранного австро-венгерского города Лемберга, и все там было почти, как у нас, кроме небольших лингвистических различий. Впрочем, я, как филолог, быстро в них разобрался, и пока очередь двигалась, понял, что наша маленькая здесь зовется "стакан", а большая – "бокал" с очень сильно открытом

"О". Когда, наконец, настал мой черед, и я оказался перед заветным окошком, то кинул туда небрежно москальские 22 копейки, напевно сказав: "Та минэ бокал". Хозяйка, видя мои западнянские усы, вниз концами глядящие, и введенная в заблуждение напевностью речи с сильно открытом звуком "О" в слове "бокал", с большим уважением нолила нашу родную москальскую большую кружку.

Но вот тусовка там была совсем не родная. Чужая была тусовка: западнянская, крутая. Стояли рядом с нами за столиком два дида:

Опанас и Мыкола, да рассуждали: "Москалы та жиды поханы, прокляты.

Понаихалы, усе позусралы, усе зломалы, усе попыздылы", – говорил дид

Опанас, а дид Мыкола ему вторил. "Якой файный брук був. Шо при

Франце Йозефе зробылы. Иде вон? Зломалы. Хтож яхо зломав?"

Опанас же отвечал, сдуваю пену с кружки: "чи москалы, чи жыды".

– Яко файно люстро було! – сокрушался дид Мыкола, – иде воно?

Упыздылы! Хтож яво упыздыл?

Дид Опанас констатировал, хорошо отхлебнув: "чи москалы, чи жыды". Я же, конформист сраный, поддакивая им, кивал головой и горестно вздыхал, но рта не раскрывал, дабы не раскрыть вместе с хлебалом мою похану москальску сущность. А стоявший рядом друган