Кавказский гамбит - Светлана Петрова

Обжегшись на первом браке с талантливой скрипачкой, имевшей собственные амбиции, сложный график гастролей и смутно-пренебрежительное представление о семейном быте, Владимир Петрович долго ходил в холостяках. Наконец из сонма почитательниц своего дара выбрал миниатюрную, приятной (но не более) наружности девочку в белом кружевном воротничке, работавшую в нотной библиотеке при консерватории. Посетители доверительно называли ее Татой. Она не кокетничала, не стремилась произвести впечатление, а тратила силы души на любимую фортепианную музыку и знала все сочинения композиторов и всех исполнителей. При этом она вовсе не была фанатичной поклонницей известных музыкантов. Звания, чины или деньги не производили на нее впечатления вовсе, но нимб избранности она улавливала мгновенно и испытывала невольный трепет. Высокого, красивого, мрачноватого пианиста молоденькая библиотекарша приметила давно — сердце начинало учащенно биться, как только он подходил к стойке абонемента. Кроме уважения и восхищения, в ее чувстве присутствовало сострадание к человеку, обремененному такой тяжкой ношей, как талант.

Шапошников с библиотекаршей разговаривал на разные музыкальные темы, не раз замечал ее на своих концертах, иногда с цветами, и сделал стойку: общие предпочтения обнадеживали. Потом он узнал, что Тата круглая сирота, а значит, не будет тещи и иных родственников со стороны жены, это все и решило.

Простенькая неизбалованная девушка даже вообразить не могла, что получит в спутники жизни и для каждодневного лицезрения образ своих девичьих грез. Так и вышла за него, не успев отделить мечту от реальности. Она долго не могла поверить своему счастью и, проснувшись ночью, нежно гладила пианиста по волосам. Иногда он просыпался от этой беглой, как дуновение летнего ветерка, ласки и снисходительно улыбался, довольный, что на этот раз не ошибся в выборе.

Она оставила работу и старалась ездить вместе с мужем, создавая ему на гастролях бытовые удобства, к которым он привык. Но если оставалась одна, тосковала, спать ложилась на его подушку, зарываясь в нее головой и вдыхая родной аромат — так легче переносить разлуку. Подушка тонко пахла гладкими щеками Шапошникова — жгучий брюнет, он всегда тщательно брился не только утром, но и на ночь, французским мыльным кремом, туалетной водой и еще чем-то необъяснимым, только ему присущим, от чего у молодой женщины конвульсивно вздрагивали мышцы живота.

Редчайший случай — она любила мужчину не ради себя, а ради него самого и ничего от него не только не требовала, но даже не хотела — лишь бы быть рядом, быть полезной. Шапошников воспринимал это как должное и ценил мало. Жена представлялась ему обыденным существом, важно, что женского полу. Других достоинств он в ней не находил, а главное, не искал — не видел необходимости. Пятнадцать лет разницы не шли ни в какое сравнение с его славой. Со временем преимущества возраста и вовсе нивелировались, тем более что сама Наталья Петровна их не поддерживала и даже немного стеснялась: никто не должен думать, что Володя польстился на молодость, потому что это неправда, он угадал в ней единомышленника, верную подругу и за это полюбил, возраст тут ни при чем. Она преклонялась перед мужем и кумиром в одном лице, готовая выполнять любые его желания, даже если они шли против ее моральных правил и логики. Между тем минусы брака оказались настолько ужасны, что с лихвой перекрывали плюсы, но поделать с собой она ничего не могла, испытывая к Володе даже не страсть, которая редко бывает долговечной, а любовь, которая, случается, не проходит никогда и способна пережить жесточайшие испытания.

Наташа всячески старалась приспособиться к потребностям мужа, и чем полнее растворялась в нем, тем сильнее боготворила. Крепкие объятия лишали ее воли, и откуда тут было взяться прозрению, что с его стороны это, скорее всего, не глубокое чувство, а спонтанная демонстрация силы. Она с самого начала обрекла себя на пассивность, что как нельзя более устраивало супруга, привыкшего к роли повелителя. Именно готовность подчиняться безоговорочно возбуждала его более остального. Вероятно, поэтому их сексуальное партнерство оказалось на редкость удачным.

Получая наслаждение от полного физического и духовного превосходства над своей избранницей, пианист тем не менее не считал это знаком любви, поскольку ведал более высокую страсть, которую дарило искусство. Воспоминания о тех дивных ощущениях, теперь уже окончательно невозвратимых, но от этого не менее острых, навсегда исказили его природное восприятие. Любовь если и играла в его жизни какую-то роль, то самую минимальную и была направлена не столько на конкретный объект, сколько в пространство, где Шапошников видел свое отражение. Он не опускался до того, чтобы выстраивать отношения с женщинами — пусть сами приспосабливаются, коли надо. Библиотекарша во всех смыслах оказалась вариантом на редкость удачным. Пианист испытывал к ней искреннюю благодарность. Привязанность. Немного тепла, которое дарит покровитель своим верным подданным. Пожалуй, все. С годами и эти чувства потускнели, но, скорее, не в силу возраста, а в соответствии с общим состоянием безразличия. Энергия, переполнявшая его в период творчества, иссякла. Градус обожания пианиста супругой тоже невольно снизился до нормы. Теперь они просто жили рядом, у них было общее имущество и общие задачи. И кроме как друг другу они никому не были нужны.

Шапошниковы состарились, хотя по привычке жителей больших городов, относящихся к интеллектуальной, а тем более к артистической среде, признавали старость лишь теоретически, сохраняя внутреннее восприятие себя на уровне сорокалетних. Мужчины не замечают своих морщин и сутулости, тяжелой походки. Женщины внимательнее к внешности и вообще чувствительнее, поэтому перестают фотографироваться, не любят и даже слегка пугаются зеркал. Жена Шапошникова тоже каким-то боком относилась к миру искусства и прониклась его настроениями. Но вскоре убедилась, что возраст вечной приятной спелости — не более чем грустная иллюзия. В магазине молодая женщина, стоявшая рядом в кассу, одернула свою маленькую вертлявую дочку:

— Не толкай бабушку.

Наталья Петровна, в джинсах «стрейч» и на высоких каблуках, возмутилась:

— Я не бабушка, и уж точно — не ваша!

— Извините, — сказала женщина удивленно.

«Неужели в свои шестьдесят я так старо выгляжу? — подумала Наталья Петровна. — Что же тогда Володя? Нужно следить за своими действиями и словами, чтобы не обидеть». Мысль о муже возникла в этой связи не случайно. Она бессознательно продолжала относиться к нему так, словно он оставался звездой первой величины, однако стала замечать за собою всплески недовольства его домашним деспотизмом, небрежением и, как ни смешно, взглядами на жизнь. С ее точки зрения, этот запоздалый бунт выглядел отвратительно, гораздо хуже привычного поведения самого кумира. Сверх того, она не испытывала угрызений совести, а должна бы. Существовала еще одна удивительная подвижка в отношении к супругу, более значимая: она не могла, как раньше, пить из его стакана или взять в рот ложку, которой он ел. Проанализировав эту метаморфозу, Наталья Петровна решила, что, если бы Володя продолжал целовать ее как мужчина, испытывающий желание, и тела их соединялись в условно-единое целое, подобного бы не случилось. Некая форма отстраненности от мужа возникла, скорее всего, как неизбежность, однако представлялась странной: физиологию она всегда ставила на второе место после душевной близости и отдельно от Володи себя по-прежнему не мыслила. Она привыкла его любить, как привыкла терпеть.

Анализ не утешил, но, по крайней мере, Наталья Петровна перестала думать, что сама виновата в происходящих переменах. Кроме того, присутствие в ее жизни чего-то неизвестного и вряд ли приятного мужу вместе с некоторым холодком проступка приносило и смутное удовлетворение. Ее сегодняшняя любовь к супругу отличалась от вчерашней. Недоразвитое чувство достоинства пускало слабые корешки.

Шапошников никаких перемен в жене не наблюдал (если вообще имел такую цель) и продолжал жить собственными интересами. По укоренившейся многолетней концертной привычке он и на юге вставал поздно, а ложился заполночь. Наталья Петровна, напротив, любила ранние часы, когда квартира погружена в хрупкую тишину, прерываемую только случайными звуками с улицы. Перебравшись в лоджию, она дремала в рассеянном утреннем свете, наслаждаясь одиночеством и редкими минутами праздности, потом шла на рынок, чтобы принести мужу к завтраку парное козье молоко, обжигающий лаваш, свежие деревенские яйца.

Все торговые точки находились в пяти минутах ходьбы от дома, и можно было позволить себе ежедневно покупать свежие продукты и изобретать новые блюда. Готовить Наталья Петровна любила и делала это не спеша, нарезая овощи ровными геометрическими фигурами и соблюдая на тарелке цветовую гамму — так требовало ее чувство прекрасного. Желтый омлет с зелеными веточками кинзы и красными дольками помидоров, обязательная овсянка с курагой уже стояли на столе, покрытом крахмальной скатертью, когда Шапошников покидал ванную комнату. Он вынимал салфетку из кольца в виде витка перламутровой раковины и начинал монотонно жевать, оживляясь только в том случае, если чего-то не хватало — к примеру, соли или розетки для меда, но подобное случалось крайне редко. Хвалить стряпню пианист считал уделом примитивных людей — еда есть еда, а не произведение искусства, поэтому и предназначена исключительно для целенаправленного уничтожения. Наталья Петровна, завтракавшая вместе с мужем, следила за тем, когда его тарелка опустеет, чтобы тут же подать следующее блюдо и успеть заварить свежий чай или кофе — в зависимости от того, какая нынче будет команда.