Кавказский гамбит - Светлана Петрова

Некоторое время женщины плыли молча. Потом Наталья Петровна продекламировала нараспев:

Не потревожив темноты,Взошла печальная звезда.Тепло воды, озноб мечты…Мы уплываем в никуда.

Внятное присутствие счастья сопровождало Наталью Петровну от моря до самого дома и даже до кровати.

Шапошникову эти поздние заплывы не нравились, и каждый раз он пытался отговорить женщин от идиотского мероприятия. Мало ли кто может встретиться двум дурам в темноте?

— Не переживай, — смеялась жена нежным грудным голосом. — Кому я нужна?

— Мне.

Случалось, не дождавшись возвращения ночной купальщицы, он засыпал, как всегда нахмурив во сне брови. Не зажигая света, она ложилась с краю, аккуратно, чтобы не потревожить мужа, и сразу переставала о нем думать, а снова и снова переживала волнующие ласки соленой воды, слабый аромат которой еще хранило ее тело. Постель становилась на редкость удобной, голова уютно тонула в мягкой подушке, и Наталья Петровна быстро засыпала, позабыв, как в Москве ее мучила бессонница.

Шапошников привык плавать в бассейнах и к морю относился без всякого пиетета, а нагромождение полуголых тел, изнывающих на солнце ради никому не нужного загара, вызывало раздражение. Он входил в воду с каменным лицом, спортивным кролем в темпе vivace за пять минут покрывал расстояние до буйка и обратно, а потом тоскливо дожидался под тентом, пока наплавается и наныряется жена. Случалось, терпение пианиста лопалось, и он уходил один. Будь пляж менее комфортабельным, Шапошников здесь вообще бы не появился. Заботливая Наталья Петровна перед отъездом из Москвы звонила Зине, чтобы напомнить о пропуске.

К себе в однокомнатную квартиру секретарша высоких гостей не приглашала, смущалась, но иногда по выходным появлялась сама с тарелкой плавающих в масле ленивых вареников, которые обожал пианист, или с рассыпчатой армянской гатой — кулинаркой она была отменной, но готовить для себя одной не утруждалась, чему Наталья Петровна втайне завидовала. Зина скромно садилась в кресло ближе к двери, подчеркивая, что не претендует на продолжительный визит, но если звали к столу — а звали обязательно, как обязательно предлагали спиртное, — не отказывалась и произносила в честь хозяина утомительно-длинные витиеватые восточные тосты. Выпить она любила и, стесняясь этой своей слабости, просила наливать ей «по полосочку», на которую указывала крашеным ноготком. Шапошников кивал согласно и наливал, как просили, но частил, шутливо приговаривая:

— Древние употребляли первую чашу для утоления жажды, вторую для радости, третью для сладострастия, а четвертую для безумия. Эта последняя, мне думается, самая заманчивая.

Под хозяйские побасенки Зина, не замечая, быстро выпивала пол-литра — норму, при которой еще крепко держалась на ногах, но уже не могла противиться желанию петь. Довольно приятным низким голосом она затягивала популярные советские песни — «По долинам и по взгорьям», «Вот кто-то с горочки спустился», «В далеком тумане растаял Рыбачий…» Последняя досталась ей от второго мужа, который служил срочную на Севере и гранитный полуостров Рыбачий видел воочию.

Шапошников сидел, прикрыв глаза, и со стороны казалось — внимательно слушает, на самом деле он пытался минимизировать дискомфорт от примитивных созвучий. В надежде прервать пение, предлагал соседке отметить прекрасный вокал, и она жеманно соглашалась на пару рюмок, после чего быстро ретировалась, так как знала, что сто граммов сверх нормы развязывали ей острый язык. Зина могла ввернуть крепкое словцо и часто поругивалась, но только при своих, а при посторонних держала марку воспитанной дамы. Тем более в доме Шапошниковых.

Визиты секретарши Владимир Петрович терпел по необходимости. Единственным посетителем, который доставлял ему неподдельное удовольствие, был Василий. И не только потому, что тот обожал шахматы. На подсознательном уровне, в соответствии с законом физики, пессимист Шапошников (величина отрицательная) испытывал потребность в оптимисте Панюшкине (величине положительной). Это притяжение словно облегчало пианисту бремя текущей в никуда жизни и сообщало временное равновесие.

Обычно вместо приветствия он встречал приятеля словами:

— Молодец, что зашел! А то у меня тоска — впору повеситься.

Василий молчал — тоска была ему неведома. Сегодня у пианиста мрачное лицо, а когда Панюшкин схватился было за фигуру, но передумал и быстро отдернул руку, хозяин почти грубо сказал:

— Ты в благородную игру — не в бирюльки играешь. Тут есть правила, одно из них: взявшись — ходи.

Василий в сомнении склонил голову к плечу.

— Опасаюсь.

— Жизнь вообще опасна и плохо кончается.

— Как-то у тебя все очень мрачно выходит, — заметил гость. — Жизнь отличная штука. У меня скоро такие сливы созреют — мечта!

— Ты такой же неисправимый мечтатель, как моя супруга, — сказал Шапошников.

— У тебя сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья мечта, а должна быть единственная, главная, или, как говорит моя жена, хрустальная. Я вот до своей дотянул, но возомнил, думал, сижу на ней верхом и кнутом погоняю. А она хрупкая — возьми и рассыпься на мелкие осколочки. На том месте в душе осталась у меня дыра, ноет и дергает, как отрезанная конечность. Про фантомные боли слыхал?

— Откуда? — удивился Васька и произнес сочувственно: — Значит, у тебя теперь мечты нет…

— Есть. Умереть во сне.

Говоря о смерти так бестрепетно, Владимир Петрович нисколько не позировал. Ему искренне разонравилось жить, поскольку в настоящем времени он не видел себя. Да, сидит тут, на диване, играет в шахматы, но на самом деле никакого места в пространстве не занимает, ибо место его пустое, никчемное. Сначала страсть к музыке отняла у него мир, теперь мир отнял у него музыку. Он лишился единственного, что было ему по-настоящему дорого. Но если нет привязанностей, то нет и боязни потерь. Отсутствие страха перед смертью изменило все. Любовь, сострадание, даже честолюбие были забыты, добро и зло оставляли Шапошникова одинаково безучастным, он не испытывал ни радости, ни гнева, разве только временное раздражение. Равнодушие — не внешнее, но внутреннее — сделалось убежищем, где можно переждать остаток отпущенного Творцом времени.

Между тем Панюшкин к слову «смерть» испытывал отвращение. Да, действительно, все вокруг умирают, никто не остается жить навсегда. Но, во-первых, это не значит, что умрет он, Василий Панюшкин, может, именно его смерть обойдет стороной, кто знает? Во-вторых, когда это еще будет, если уж и, правда, будет. Зачем думать о смерти, пока живешь? Поменьше надо болтать, надо жить и радоваться. И что у соседа за страсть такая? Намедни, когда они сидели за доской, телевизор, как обычно, был включен и что-то себе бубнил, но, когда заиграл симфонический оркестр, Владимир Петрович вскочил и быстро выключил звук.

— Ты что? — изумился Василий. — Хорошая же музыка!

— Хорошая музыка вредна, как и хорошие книги. От них хочется удавиться, — непонятно сказал Шапошников.

Васька даже крякнул, но уточнять не стал — давно убедился, что слова только затемняют смысл. Однако почувствовал жалость к бывшей столичной знаменитости и решил сказать приятное:

— А Капа считает тебя мудрецом!

Шапошников ухмыльнулся:

— В мудрости нет ничего хорошего. Вот если бы я был молод, знание и опыт не позволили бы мне совершать ошибок. А теперь мудрость лишь отравляет мне существование.

— И чем тебе плохо жить? — не сдавался Васька. — Сам себе хозяин, жена никогда не ругается.

Пианист, недолго поразмышляв, пошел ферзем и поднял глаза.

— Весь вопрос в том, друг мой Горацио, чего ты хочешь от жизни. Вот известный актер чудом пришел в себя после тяжелейшей автокатастрофы и теперь утверждает, что наконец-то научился ценить каждую минуту. Врет: его минуты больше ничего не стоят. Просто у него появилась цель — научиться заново ходить, держать ложку. А цель — это и есть главный стержень. Когда цели нет, жизнь похожа на недосоленный суп, проще говоря — на помои. Забавно звучит, да? — жизнь, которая в принципе не имеет смысла, должна иметь цель.

— Как это не имеет смысла? — удивился Панюшкин.

— А он просто не нужен. Он выше нашего разумения.

Василий озадаченно замолчал и решил повернуть разговор в нормальное русло.

— У тебя в Москве машина есть?

Шапошников третьим ходом двинул слона на b5, намереваясь разыграть многовариантную испанскую партию. Он любил комбинационную игру, которой Васька не владел и единственно рассчитывал поймать сильного соперника на случайной ошибке. При этом обладал такой цепкостью, что самый малый просчет оказывался роковым. К тому же Панюшкин мог незаметно передвинуть, а то и вовсе смахнуть с доски фигуру противника. Пианист знал эту безобидную, какую-то детскую жуликоватость партнера, так что следить приходилось в оба. Поэтому и ответил не сразу: