Комиссар (СИ) - Алексей Федорович Константинов

тогда арестовали, да ему-то что — сбежит с каторги, вернётся, никто и искать не станет. Не впервой уже.

— Почему же вы не вмешались?

— Потому что мы, Оленька, искали мятежников, у которых нет причин для возмущения, которые с жиру бесятся, да от лени своей злобой исходят. Нашли, — Кирилл поднял брови. — Сумел втереться к ним в доверие. Мы говорят, за то, чтобы дети не работали, взрослым платили и не смели уволить без причины, не обеспечив отпускные, чтоб по старости выплаты были, люди отдохнуть могли, а грязушей трогать не смели. Чтоб убийцы сидели по тюрьмам, а рабочие больше восьми часов не трудились. Чтоб каждый мог обеспечить себя своим трудом, а не уповать на милость богатеев, государя, да прочих благотворителей. Впервые на этом собрании видел, чтобы люди сидели рядом с грязушами и не морщились от отвращения, более того, слово им давали, терпеливо выслушивали — ты же знаешь, как тяжко дается наша речь грязушам — а иногда советы принимали. Готовили они мятеж по случаю затянувшейся войны. Достали и оружие, и патроны. Людьми они оказались до наивности доверчивыми — выведать удалось всё: имена, фамилии, суммы поступлений, кто, зачем и почему спонсировал. Список обширный, были и наши республиканцы, и иностранцы, заинтересованные в том, чтобы у в Империи вспыхнула революция. Как всё вызнали, дали команду задушить мятеж на корню. Если не подчинятся — расстрелять.

— А вы что? — спросила взволнованная Ольга.

— Мы что? Подчинились. Ворвались в квартиру ночью, арестовали всех заговорщиков. Они сначала не слушались, Сергей уже стрелять хотел, но я сумел договориться. Шло к тому, чтобы дело закончилось бескровно, да тут один грязуш ухватил своими нелепыми рукам-лапами пистолет, да в меня целится. Я действовал инстиктивно — сместился в сторону, выхватил меч, метнулся к нему, рубанул от плеча наискось…

Ольга зажмурилась, отвернулась, а Кирилл весь бледный вспоминал, как руки и половина головы грязуша шмякнулись наземь с противным звуком, а лезвие меча Оболенского окрасилось багрянцем.

— Пролил свою первую кровь. Я ведь был готов к этому морально, но здесь случилось что-то странное, неправильное. Поднялась суматоха, а я застыл на месте и глядел на кисть, отдаленно похожую на человеческую, на пистолет откатившийся в сторону от убиенного мною, — Кирилл тяжело вздохнул. — Слышал, что вокруг дерутся, стреляют, но понял, что не могу пошевелиться, просто стоял и смотрел на труп убитого грязуша. До сих пор понять не могу, ко мне смогли подкрасться и по голове ударить. Когда вокруг стихло, меня привел в чувства Сергей, спрашивает, мол, живой, а я ответить не могу. Думал, всё закончилось, а на деле было только начало. Трупы мятежников стали выволакивать, нас заметили жители трущоб, взбеленились. Поднялся настоящий бунт, а я никак не очухаюсь, перед глазами труп этого распроклятого грязуша, дрожащие пальцы с кротовьими коготками, эти мяслянисто-черные глазки, которыми он пытался рассмотреть меня. Они же полуслепые, понимаешь! Даже если бы выстрелил, скорее всего, промахнулся, но, думаю, он не собирался стрелять, хотел, чтобы его убили, потому что жизнь, которой он жил, была для него хуже смерти и раз уж его лишали возможности бороться за другую жизнь, он счёл за лучшее умереть здесь и сейчас. Гасить бунт привели солдат, меня поставили во главе отряда, твой отец приказал атаковать начавших строить баррикаду рабочих. Я действовал механически, отдавал какие-то приказы, бежал впереди, наделал кучу ошибок, подвергая доверенных мне людей опасности. К счастью, рабочие были безоружны, и первый же залп напугал их настолько, что они подчинились требованиям и стали расходиться. К утру бунт подавили, кого-то убили, правда, не много, больше пострадали случайные люди. Твоему отцу кто-то доложил о том, как я вел себя, руководя солдатами, он подошёл и стал отчитывать, а я сидел отрешённый и напуганный. Генерал, видно, что-то заметил, поменялся в лице, стал разговаривать мягче, а чуть позже сделался чуть ли не ласковым, сказал, что ты меня дожидаешься, привез сюда, — Кирилл вздохнул. — Я, знаешь, увидел тебя, а даже не обрадовался, всё перед глазами этот злосчастный разрубленный на кусочки грязуш.

Ольга обняла Кирилла, прижалась своими кучерявыми волосами к его щеке, сдавила ладонь возлюбленного, поднесла к губам, поцеловала.

— Кирюша, тебе нужно отдохнуть и перестать думать об этом. Лучше вообще позабыть. Ложись спать, а завтра бал у графа Воронцова, там-то ты точно развеешься. Тем более что всё закончилось благополучно.

— Благополучно? — Оболенский усмехнулся. — Мятеж-то мы предотвратили, но Олечка, неужели ты не понимаешь, — он поднял её голову и посмотрел в светло-голубые искрящиеся глаза, — люди, что жили там, никуда не делись, они и дальше продолжат существовать в этом чудовищном, несправедливом мирке.

…

Утром следующего дня Кирилл отрабатывал удары на манекене в академии. Высокий, почти десятиметровый тренировочный потолок, отмытый до зеркального блеска мраморный пол, витиеватые арки у стен, выполненные на древний манер, маты, уложенные в центре просторного зала, лестница и площадка на втором этаже для смотра — милая сердцу обстановка, место, где Кирилл всегда чувствовал себя уверенно. Но не сегодня.

Он все никак не мог выкинуть из головы увиденного и услышанного. Правда на стороне гвардии? Если подумать, нищие вызывали отвращение, а не сожаление, они были грубы, много пили, не следили за своим внешним видом, не занимались воспитанием детей. Но, с другой стороны, а как им быть? Где выход из сложившейся ситуации? Среда их сделала такими, а не по доброй воле они выбрали свой путь. Те, кто утверждает, что за счет способностей, старания, прилежания можно многого добиться, не работал с семи лет на фабрике по десять часов, его не грабили прямо на улице посреди белого дня, забирая зарплату за месяц, обрекая на голод, не доводили до звериного отчаяния, когда человек утрачивает достоинство и честь, ради куска хлеба, будучи готовым на любую мерзость!

Манекен сломался от мощнейшего удара разъяренного гвардейца. Кирилл отбросил клинок, сжимая и разжимая кулаки, стал метаться по залу, подобно взбесившемуся волку.

Разве не преступно бездействие власти, разве справедливы аресты, полицейские провокации, когда условия жизни толкают людей на бунт? Лечить симптомы или болезнь? Драться на стороне тех, кто давит и без того задавленных, или встать на защиту отверженных?

Мысль эта, окончательно сформировавшись, заставила Оболенского застыть на месте, настолько она казалось чудовищной и постыдной. Он гвардеец, давал клятву царю, его готовили защищать Отечество и самодержавие. Все, что имеет он, досталось ему по праву рождения. Выступи он против этого — лишится всего, сам станет таким же нищим. Отец учил Кирилла — чернь дика, завистлива.