Повесть о молодых супругах - Евгений Шварц

Сережа. Ну и очень рад! Давно пора!

Маруся уходит и закрывает за собой дверь. Сережа стоит угрюмо возле занесенного снегом окна. Вдруг он распахивает форточку.

Маруся! Куда ты?

Бежит к дверям. Останавливается. Делает каменное лицо. Садится у стола. Берет книгу. В комнате темнеет. Слышно, как бьют часы раз и другой. Вдруг раздается резкий звонок. Вспыхивает свет. Сережа вскакивает. Бежит в прихожую и возвращается, сопровождаемый высоким длинноусым человеком в тулупе, шапке-ушанке, с большим портфелем в руках.

Высокий человек. Простите, Сергей Васильевич, что ночью к вам врываюсь. У нас неприятности, Сергей Васильевич!

Сережа. Садитесь, товарищ Ширяев.

Ширяев. Благодарю вас, но сидеть нам как будто некогда. Ехать надо, Сергей Васильевич, немедленно. Если к этому поезду не успеем, неизвестно, когда и доберемся. Поднимается метель. К утру непременно будут заносы. Понимаете ли, какое дело… (Понижает голос.) Ой, что же это я кричу! Супругу вашу разбудил, наверно.

Сережа. Ее дома нет, Она у подруги. Готовится к экзаменам.

Ширяев. Так поздно? Да… Все работают… Одевайтесь, Сергей Васильевич. У нас минуты считанные!

Сережа. Вы мне так и не сказали, что случилось.

Ширяев. Говорить-то неприятно… Стена поползла.

Сережа. Как поползла?

Ширяев. Поползла, Сергей Васильевич. Оседает, трещины такие, что страх! А там у нас племенной скот. Конечно, весь совхоз забегал. Старики кричат: «Вот он, ваш скоростной метод!» Позвонили мы в райком, а там посоветовали прежде всего до вас добраться.

Сережа. Где поползла стена?

Ширяев. Пока только в седьмом корпусе. Но, конечно, опасаемся за остальные.

Сережа. Так. В седьмом… Который к выгону? Который ставили после моего отъезда?

Ширяев. Вот именно.

Сережа. Ну и денек!

Ширяев. Да уж. Сильно будет мести.

Сережа. Я не к тому. Ладно! Едем! Только записку жене оставлю.

Пишет торопливо несколько слов на листке из блокнота. Кладет на Марусин столик. Выходит торопливо. Когда он захлопывает дверь, распахивается форточка, и листок сносит на пол. Темнеет. Зажигается свет. Маруся стоит возле кукол.

Маруся (куклам). Ушел мой дурачок. Показывает силу воли. А как хорошо бы сейчас помириться… Я так замерзла! Не могу больше сердиться. Я знаете что сделала, дети? Решила уйти от него к Юрику. Ушла, не ушла бы – не знаю, но решила. Юрик ведь неженат. Это я понимаю. Он из самолюбия говорил всем, что женат. Не хотел показывать, как он убивается, что полюбила я не его, а Сережу. Ах, зачем так вышло! Юрик такой добрый. Нет. Любовь – дело недоброе. И Юрик убивал бы меня. Понемножку. Каждый день. А я его. Если бы стал моим мужем. Влюбленные все добрые. А мужья убивают. Понемножку. Каждый день. А я очень гордая. Что я плету? Замерзла. Устала. В голове химические формулы из учебника. Отправилась я, значит, дети, к Юрику. (Смеется.) И так все славно вышло! Вижу – сидят Валя и Юрик на площадке на окошке. На подоконнике. И разговаривают. И когда услышала, как они разговаривают, так обрадовалась, такую тяжесть с меня сняло, – нельзя к Юрику уходить, поняла я. Может, и наделала бы глупостей из гордости. Погубила бы себя и Юрика. Не так я его люблю, чтобы уходить к нему. Не безумно. А тут вижу – сняли с меня тяжесть. Услышала я, как они разговаривают, и поняла: им, голубчикам, сейчас не до меня. И даже заплакала от радости. Шла к Юрику – как на цепи себя вела. Из гордости. И вот порвалась цепь. Вы думаете, они говорили о любви? Нет еще! Говорили про Никанора Никаноровича, про Ольгу Ивановну, про меня и Сережу, про университет, про экзамены, про Камчатку, о щенятах, об охоте, о лодках, а я стою, плачу и словно отогреваюсь от всех своих глупостей. Говорят об одном, а на сердце у них другое. Голоса ласковые, негромкие. Вот-вот поцелуются. Тут стукнула дверь, и я убежала, чтобы никто не видел, как я стою, слушаю и плачу. Что с нами? Давно ли мы с Сережей так же сидели на скамеечке и разговаривали. Что нас испортило?

Звонок.

Маруся выходит, и тотчас же в комнату врывается Шурочка с девочкой на руках. Она закутана в одеяло.

Что случилось?

Шурочка. А что у нас еще может случиться? Так тревожно в доме, что Майечка до сих пор не спит, места себе не находит. Сиди, сиди. (Наклоняется к девочке.) Да чего ты шепчешь? Что? К папе? Нужны мы ему! Сиди, сиди! На вот, рисуй. (Поднимает с пола Сережину записку.) Маруся, это ненужная бумажка? Кажется, Сережиным почерком написана?

Маруся. Раз он ее бросил на пол, значит, ненужная.

Шурочка (дает девочке бумажку и карандаш со стола). Рисуй, рисуй. Что? (Наклоняется к девочке.) Большая девочка, а не знаешь что. Рисуй домики. Сережи нет. Пальто на вешалке отсутствует. Ну и хорошо. Можно во весь голос говорить.

Маруся. А что случилось у вас?

Шурочка. Что, что! Стала я бороться. Чтобы жить по-человечески. Как на работе. Понимаешь? Читать все, что есть, о любви. И посоветовала мне дура библиотекарша прочесть «Анну Каренину».

Маруся. Ну почему же дура? Книга такая, что…

Шурочка. Такая, что других подобных я не читала еще! Библиотекарша вообще дура. Независимо от этого совета. Папы от мамы отличить не может. Это я к слову. «Анна Каренина». Я удивляюсь – вышла такая книжка, а столько на свете сохранилось нечутких людишек! У которых нет внимания к самым близким, к семейным своим людям! Свиньи! Читала я эту книжку – сначала будто лесом шла, грибы собирала. Продираешься, продираешься, тоска! На лице паутина. Все бы бросила и домой ушла. И – ах! целое гнездо боровиков. О доме уже и не думаешь. Чем дальше, тем больше. Уже я все понимаю. Этот Стива Облонский – ну чисто наш монтер! Аккуратный, приятный, а жена с детьми высохла вся. Но это в сторону. Анна сама! Господи! И дошла я до места, которое нельзя читать: умирает Анна, а муж плачет. (Всхлипывает.) Вдруг дышит мне кто-то в ухо. Я словно с небес в лужу. Муж пришел, уставился, молчит, дышит тяжело. Это он, зануда, всегда так показывает, что мною недоволен. Глаза карие, ресницы как у звезды американской. Хлопает ресницами. Молчит. Смотрит. «Что тебе?» – «Майечка кашляет, сама в кроватку легла!» – «Ах, так! Я над своей душой работаю, а ты попрекаешь! Ты больше в ребенке понимаешь, чем я!» И пошло, и пошло. Девочка, конечно, в слезы. Не любит она этого. Бродит, бродит, не спит и взмолилась наконец: «К Марусе, к Марусе».

Маруся. Ах ты девочка моя. (Берет девочку на руки.)

Шурочка. Ну что ты тут будешь делать? Объясни мне. Куда еще идти, если такая книга, которой имени не прибрать, и та поссорила и только. Что за души у нас? И жалко мне его, тихого, и убила бы. Его молчание – хуже всякого крика. Кричишь – значит, неправ. Молчишь – выходит, твой верх.

Маруся (наклоняется к девочке). Что ты говоришь, Майечка? Опять к папе просит ее отнести.

Шурочка (грубо). Сиди, убью! Нашла разнорабочую – носить ее туда-сюда.

Маруся целует девочку и вздрагивает.

Маруся. Шурочка, она горит вся!

Шурочка. Неправда!

Маруся. И шепчет неспроста. У нее горло болит, наверное. Майечка, больно глотать? Говорит, больно. Крикни – мама! Не может!

Шурочка подбегает к дочери, хватает на руки.

Шурочка. И верно! Горит огнем. Что делать, Маруся? Ругай, ругай мужчин, а выходит, что глаз у них верный.

Маруся. Ты беги домой. Измерь температуру. И если очень высокая – вызовем неотложную.

Шурочка. Господи, помоги нам! Вот денек-то. Идем, идем, моя крошечка, моя лапушка. К папе, к папе, куда же еще. Он первый угадал, что мы больны. Он в обиду тебя не даст. Идем, идем!

Уходят. И почти тотчас же в комнату входит Никанор Никанорович.

Никанор Никанорович. Мария Николаевна! Мария Николаевна, где же вы? Почему у вас дверь отперта? Что случилось, Мария Николаевна? Покажитесь, – дом без вас словно неживой!

Вбегает Маруся.

Ну, наконец-то! Мы, люди солидные, боимся одиночества, как дети.

Маруся. Майечка захворала, Шурочкина дочь, я у них была.

Никанор Никанорович. Мне Сережа звонил с вокзала, что уезжает…

Маруся. С вокзала?

Никанор Никанорович. Ну да, он выехал в совхоз, не на машине, а поездом. Мне нужны материалы по его опытам. Папка в черной обложке.

Маруся. В черной?

Никанор Никанорович. Да вот же она, на этажерке. Выяснилось, что эти материалы надо отправить завтра утром на самолете в министерство. Эх, Маруся, Маруся! (Берет папку, кладет в портфель.) Вот и все. Маруся! Нельзя же так! Я понимаю, первая разлука, то-другое, но ведь он приедет через неделю, через десять дней. Зачем глядеть, будто он уехал навеки?