Бессовестное время - Александр Калинин-Русаков

Феофан обошёл по кругу площадку сторожевой башни. Увидев едва заметный дымок в начале Московского тракта, долго рассматривал его в подзорную трубу, приговаривая:

– Кому это, интересно знать, пришло в голову топить летом печь? А, может, это и не печь вовсе? Всё равно непорядок, надо доложить.

Он отстучал «вызов» в переговорную трубу, дождался ответа, и во весь голос гаркнул в сияющий раструб:

– Первому посту. В конце Московского тракта, на краю Княжьего луга чёрный дым! Похоже, печку затопили, но надобно проверить! Больно уж дымит.

В трубе прозвучал отбой «принято». Часть ожила… В кирпичном теле депо два раза ударил тревожный колокол, послышался говор бойцов, ржание лошадей. Не прошло и пяти минут, как двуколка второго хода под Махой и Буяном нетерпеливым храпом и топотом копыт разорвала покой дремавшей улицы. Блеснули каски на передке красного экипажа. Под перезвон колокола ход резво устремился через Туляцкую, в сторону Большой Архангельской. Редкие прохожие останавливались. Бабы крестились, мужики, заложив за спину руки, с пониманием дела поднимали бороды. В такие минуты Феофан гордился своим занятием. Каждой мыслью, вздохом, движением он с величайшей радостью ощущал собственную причастность к этому серьёзнейшему делу.

Проводив взглядом экипаж, он несколько раз дохнул на глянец вестового колокола, заботливо протёр его краем рукава, полюбовался на собственное отражение в меди изогнутого зеркала, улыбнулся просто так. Получается, что сам себе… Ещё и ещё раз прикладывая к глазу трубу, он не переставая наблюдал за развитием событий на Московском тракте. Судя по всему, это всё-таки была растопленная печь. Дым со временем стал легче, начал рассеиваться, а вскорости исчез окончательно.

«Дай Бог бы все выезды были такие», – подумал он и перекрестился.

Феофан любил верхний наряд. Отсюда, с высоты, всякий раз он с нетерпением и даже каким-то ожидаемым наслаждением наблюдал за тем, как просыпается город… Остывшие за ночь дома, улицы ждали первых лучей. Разбуженные вместе с петухами, протяжно скрипели петли глухих ворот, гремели, будто кашляли спросонок, засовы, клацали железом замки на дверях, распахнувшиеся ставни открывали свету стеклянные глаза окон. Каждый день, не повторившись и разу, являлся для него новым не только по времени, но и по сути.

Чуть позже к булочной на углу подъезжала телега с зелёной будкой «Хлебъ и баранъки». Через четверть часа народ принимался сновать через перекрёсток. Хлопали двери хлебной лавки. Бабы, прислуга, служивый люд – все несли большие серые хлебы, белые булки, связки баранок. Люди эти по внешнему обличью давно уж были хорошо знакомы Феофану. Встречая иных в городе, он даже готов был с ними поздороваться. Только те, ничуть не подозревая о знакомстве, проходили мимо. От этого Феофан, испытывая некоторую неловкость, понимал, что повседневно, пусть и невольно, но подглядывает за людьми. На все укоры совести он уверенно отвечал: «Чего ты переживаешь, любезная… Делается то исключительно по долгу службы, а не из любопытства». Тем не менее, поравнявшись, пусть только глазами, он старался улыбнуться знакомым и поздороваться, про себя, разумеется.

По весне на смотровой площадке пахло талой водой с заливных лугов, горьковатым дурманом черёмухи, первыми грозами. Позже к ним примешивался сладковатый дым пароходов. С началом навигации жизнь напротив каланчи оживала.

У каждого времени года, даже части дня, есть свой запах, звук, свои незаметные мелочи. За то Феофан и любил Тобольск, воспринимая его как чтото одушевлённое и близкое. По ночам, оставаясь на верхней вахте один на один с городом, они беседовали. В эти минуты Феофан чувствовал, как сердце Тобольска живёт и бьётся здесь, рядом, в знакомых улицах, тихих двориках. Шумом ветра под крышами город отвечает ему… А Феофан приговаривал: «Живой он, конечно, живой. Видал, как дышит…».

После обеда город, а вместе с ним и горожане, сами не замечая того, погружались в послеобеденную дрёму. Даже бессменный постовой в белом мундире на Плац-парадной – и тот куда-то исчезал. Однако стоило лишь робко обозначиться вечеру, как на Большую Благовещенскую выходил на променады народ… Дамы в длинных платьях, с гордо посаженными головками игриво смотрели на окружающий мир через бахрому зонтов, сетки вуали. Мужская половина, не уступая в дерзости, также щеголяла в приподнятом настроении. Трости, цилиндры, канотье, лёгкие дрожки, гулкий топот копыт по деревянным мостовым. Изредка проплывали богатые экипажи на резиновом ходу. Люд в них ехал степенный, грузный, сопровождаемый дамами с перьями на шляпах…

Феофан любил наблюдать за красивой городской жизнью, неспешным течением событий, дней. От того, что происходило внизу, веяло уверенностью, спокойствием. Он слышал негромкие голоса прохожих, вдыхал доносящиеся до него головокружительные ароматы одеколонов, духов… Порой ему казалось, что этот негромкий праздник никогда не покинет аллеи Александровского сада.

Пожелтевшее солнце спускалось в стрелку Иртыша и Тобола. Пристанские мужики, грузчики из пакгаузов, прочий незатейливый народ, минуя каланчу, растекаясь от перекрёстка в разные стороны, растворялся в городских кварталах. Следом тянулись бурлаки. Этим точно не до прогулок… Желание их теперь одно – поскорее попасть в «Отрясиху» или «Ведровый»5, чтобы в пьяном дурмане утопить надоевшее время. Каждый ушедший в небытие день прокладывал для каждого шаешника6 бессознательную в своём течении дорогу, которую с трудом можно было назвать жизнью. И безразлично, длинная эта дорога или короткая. Когда же закончатся отмаянные денёчки, горевать никто не станет. Закопают собратья где-нибудь в песке, на берегу Иртыша или Тобола, скажут наёмщику «ушёл», да на другой день и забудут. Но чтобы помнить… Могил таких по берегам не счесть. Только есть в сию минуту несколько медяков на выпивку да солёный чебак с краюхой хлеба в кармане, и ладно. А после как выйдет…

Феофан снял картуз, вытер взмокший лоб и задумался…

«Как же всё-таки ладно случилось, что всему ихнему роду удалось обойти такие жизненные неудачи? Как-то сладилось всё у них. Это исключительно благодаря тятеньке и его стараниям». Стоит вот сейчас Феофан на каланче, прохлаждается, можно сказать, а жалованье идёт. А ведь могло быть иначе…

Он ещё долго и старательно подкручивал окуляр трубы, разглядывая небо, печные трубы, железо богатых домов, почерневшие тесовые крыши, редких прохожих. По тому, как люди ходят вдоль улицы, в каком направлении и во что одеты, можно было судить, какой сегодня день.

Каждый день непременно отличался от предыдущего разнообразием всевозможных событий. К вечеру этого, например, когда уже опустились сумерки, разномастный народ численностью до пяти человек гонялся вдоль Почтамтской за невесть откуда взявшимся поросёнком.

Поросёнок был небольшой, розовый, необычайно визгливый и удивительно шустрый. Он бежал вдоль улицы, бойко перепрыгивая канавы и лужи. Следом – толпа преследователей, которая, приближаясь к нему, то выстраивалась цепью, то начинала окружать по флангам. Поросёнок, поняв бесперспективность бегства, решил совершить манёвр. Сделав крутой разворот, бойко подпрыгнул на месте, нырнул молчком под густые заросли акации и скрылся в Александровском саду. Преследователи, совершив похожий разворот, ломая на бегу колючий шиповник, кинулись за ним. Вскоре со стороны Александровского сада нервно заверещал полицейский свисток, раздались крики:

– Обходь его краём! Краём говорю, мать твою!..

– Тудыть его гони, тудыть!..

Возбуждённые крики долго метались среди темнеющих деревьев, пожелтевших дорожек. Наконец поросёнку удалось оторваться от преследователей, и он, совершив обманный манёвр, вернулся обратно, к краю дороги напротив каланчи. Высунув рыльце с розовым пятачком из кустов, беглец выждал некоторое время, после чего спокойно перебежал дорогу в сторону булочной. Он ушёл бы от погони, но, выскочив на середину улицы, совершил непростительную промашку, потому как привлёк внимание второй группы, которая выдвинулась на подмогу. Погоня началась заново. Поросёнка начали брать в тиски. Тогда, полагаясь лишь на собственные ноги, он через перекрёсток резво кинулся в сторону почтамта, а обе группы преследователей устремились за ним. Долго над округой разносился визг поросёнка, крики загонщиков… В конце концов всё стихло.

Феофан хмыкнул, разгладил бороду. Разглядывая отходящий ко сну город, громаду горы с точками неуверенных огней на Прямском взвозе, редкие тучки вдоль розовой полоски за Иртышом, он видел, как шаг за шагом в подгорную часть приходит ночь. На телеге, которую безучастно тащила пегая заспанная кобыла с широким крупом, проехал фонарщик. Он остановился на углу, приставил лесенку, долго гремел бадьёй, воронкой. Запахло керосином. Феофан любил, когда пахло керосином. Запах керосина – запах достатка… Вечер, в горнице светло, домашние ужинают, горит керосиновая лампа, пахнет варёным мясом, картошка дымится на столе, хозяин режет хлеб. Вдохнув полной грудью любимый запах, Феофан даже прищурился.