Хроника гнусных времен - Татьяна Устинова

— Где Бойко? — спросил он сразу всех, переполошившихся как куры, любителей пасьянса.

После нескольких секунд всеобщего смятения ответила Леночка Брускина, которая считала, что начальник к ней неравнодушен, и мечтала предпринять что-нибудь такое, от чего он стал бы активно неравнодушен.

— А… Виктор Григорьевич уехал. Сразу после обеда. Может, нужно что-то сделать, Кирилл Андреевич?

Сделать нужно было сто тысяч разных дел, но Кирилл не удостоил Леночку ответом.

— Куда уехал?

Сотрудники переглянулись. Шеф был что-то на редкость мрачен. На горизонте собирались тучи, и осторожно, словно пробуя силы, погромыхивал гром.

— Домой, — преданно глядя на Кирилла голубыми до отвращения глазищами, доложила Леночка. — Он плохо себя чувствовал. Сказал, что поедет домой и вызовет врача.

Ну да, конечно. Врача. Распаляться не было никакого смысла. Чувствуя свинцовую тяжесть в затылке, от которой невозможно было повернуть голову, — верный признак надвигающегося бешенства, — Кирилл все же сказал:

— А что, ни у кого нет никаких дел?

Все молчали, смотрели на него зачарованно, как под гипнозом.

— Если дел нет, все свободны. Можно разъезжаться по домам.

И осторожно, строго контролируя себя, притворил дверь.

Секретарши на месте по-прежнему не было — должно быть, она тоже чувствовала себя неважно. Сверяясь по записной книжке, Кирилл набрал домашний номер начальника отдела маркетинга, где, ясное дело, никто не ответил, а потом еще один, мобильный.

С мобильным дело пошло веселее.

— Ну что? — спросил он, когда ответили. — Как ты себя чувствуешь, Виктор Григорьевич?

— Да что-то у меня с давлением не то, — слабым голосом ответил насторожившийся начальник отдела, «Алло» он произнес куда бодрее, — и сердце колет и… давит с левой стороны.

— Врач был? — осведомился Кирилл.

— Врач? — переспросил начальник отдела упавшим голосом.

— Клизму поставил? — продолжал Кирилл Андреевич. — От твоей болезни самое лучшее средство — клизма. Это я тебе точно говорю, хоть я и не врач.

— Да у меня в самом деле давление, Кирилл Андреевич!

— Это у меня давление, — отрезал Кирилл, — а у тебя, Виктор Григорьевич, сегодня в машине на заднем сиденье сумка с ракетками валялась. По утрам ты в теннис не играешь, значит, сейчас поехал. Ты что, забыл, что мы вместе на стоянку заезжали?

Специалист по маркетингу молчал, как школьник на педсовете.

Все знали, что шефу свойственны сверхъестественная внимательность и умение замечать все вокруг, но, как на грех, именно сегодня Бойко об этом забыл. И дернул его черт сказать про врача!..

— Ты приезжай, — попросил шеф душевно, от чего у Виктора Григорьевича в желудке сделалось какое-то неприятное движение, — партию отложи и приезжай. Про Дюссельдорф потолкуем.

Нагнав на Бойко страху, он положил влажную трубку и вытер мокрый лоб. В Питере тоже тридцать три, и, похоже, до Ирландии и холодного океана он не доживет.

Он собирался уехать в субботу с утра, чтобы не угодить в чудовищные пятничные пробки. В пятницу, традиционный «день освобождения Москвы», выехать из города было невозможно. Мертвые пробки начинались от Кремлевской набережной и кончались где-то километров за сто от столицы.

Нужно позвонить матери, чтобы они не стали его искать, пока он будет в отпуске.

Звонить не хотелось.

— Мам, — сказал он холодно, — это я. Как ваши дела?

И старательно пропустил ответ мимо ушей.

— Мам, я в отпуск ухожу. На две недели. Я завтра уеду в Питер и оттуда улечу. Вернусь, позвоню.

— Опять за границу? — с тяжелым вздохом спросила мать.

— Да. Опять.

— И совершенно напрасно, — с ожесточением, продолжая давний бессмысленный спор, заговорила она, — что это за мода такая, на эту заграницу? Тебе что, дома плохо? Что там может быть хорошего? Сплошной разврат и разложение! Ты бы лучше…

— Мне тридцать два года, — перебил ее Кирилл и взял со стола крошечную трубку мобильного, мечтая, чтобы кто-нибудь ему позвонил, прямо сейчас, в эту секунду, — я сам знаю, что мне лучше.

— Кира, ты очень странный мальчик. Ты же рос в нормальной семье, что с тобой сделалось? Разве мы с отцом тебя так воспитывали? Что это за заграницы бесконечные, дела какие-то странные! Чем тебе плохо дома? Нужно любить свою родину и…

— Мама, я люблю свою родину. Я живу на своей родине и не собираюсь никуда уезжать, хотя мог бы. По-моему, этого достаточно.

— Что значит — мог бы?! Ты что, думаешь об отъезде?! Кира, ты просто сошел с ума! Я отрекусь от тебя. Мы все отречемся от тебя! Ты не наш сын, ты… ты… ты просто капиталист, без чести и без совести. Как ты можешь даже произносить такое?

— Ничего такого я не произносил, — сказал он с тоской, — все это ты произносишь, а не я. Мам, я не хочу больше слушать всякую чушь.

— Чушь? — чуть не завизжала мать. — Я говорю тебе о чести и совести, а ты смеешь говорить, что это чушь! И в кого ты превратился? Я учила своих детей быть трудолюбивыми, я учила вас чувству товарищества, взаимовыручки, ответственности за свои поступки, я учила вас отличать истинные ценности от всего наносного и пошлого…

— Мама, я вовсе не пионер-герой, — перебил Кирилл, — ты меня с кем-то путаешь.

— Ты погряз в мещанстве, — констатировала мать торжественно, — ты просто вырос слабым и не смог сопротивляться влиянию Запада. Ты всегда любил вещи больше, чем людей, и поплатился за это. Неужели ты на самом деле думаешь, Кира, что живешь правильно? Неужели ты можешь хоть чем-то оправдать себя? Неужели твои грязные деньги не жгут тебе руки?

— Пока, мам, — попрощался Кирилл, — я позвоню, когда прилечу из Дублина. Отцу привет передавай.

— Отец о тебе и слышать не желает, — сообщила мать с гордостью, — ты — наша ошибка, Кира.

— Роковая, — согласился Кирилл, положил трубку и подул на мокрые пальцы.

Он — ошибка. Его засосало мещанское болото. Странно, что она не сказала, что он должен очиститься, запеть «Марсельезу» и устроиться на завод, чтобы тяжким трудом смыть с себя позор бизнесменского прошлого.

Деньги — гадость. Достаток — зло. Мечтать о материальном — низко. Не имеет значения, во что ты одет, имеет значение только твое внутреннее содержание. Все, кто с этим не согласен, — недостойные ничтожества. Помыслы должны быть чисты и мысли возвышенны, только тогда ты имеешь право называться человеком.

Зачем тебе джинсы? Бовины брючки вполне ничего, ты в них еще год проходишь. Какое имеет значение, что все над тобой смеются? Они просто дураки и ничего не понимают, только и всего. Зачем тебе в парикмахерскую? Мама отлично тебя подстрижет, лучше всякой парикмахерской.