Последние истории - Ольга Токарчук

— Я только хочу тебя перевернуть. Так больно? — шепчет Ида.

Она осторожно ставит Ину на ноги и медленно кладет на другой бок; тело послушно поддается — никакой реакции, ни малейшей попытки сменить позу, устроиться поудобнее. Женщина гладит собаку по голове и ушам, один глаз дергается, веко чуть приподнимается — Ида понимает, что та ее заметила.

Ида возвращается к столу и раскрывает телефонную книгу, что лежит здесь со вчерашнего дня, словно специально для нее приготовленная. Она позвонит еще раз, сначала в полицию, потом в дорожную инспекцию. На работу. И еще Майе — оставит сообщение на автоответчике. И Ингрид. Скажет им: знаете, что со мной случилось? В аварию попала. Наехала на дерево, разбила машину. Бум! Ха-ха. Со мной все в порядке, надо только немного прийти в себя, я остановилась у одной пожилой пары, побуду здесь, пока со всем не разберусь, максимум до завтра. Они очень милые, разводят кур или что-то в этом роде. А так все нормально. Тра-та-та. Ида вдруг чувствует приятный прилив эйфорической энергии, словно очнулась от мучительной дремы.

В этот момент подъезжает машина, знакомый дизельный мотор, синий «вэн» их внука. Хлопают дверцы. Ида различает голоса всех троих. Выглядывает в окно и видит Адриана — он открывает задние двери пикапа и вытаскивает оттуда большие ящики с отверстиями в крышке — в таких обычно перевозят кур. Их осторожно, по очереди вносят в сарай. Там же скрываются и люди.

Туман рассеялся, светит ласковое, щедрое и великодушное солнце. На водосточных трубах уже образовались маленькие сосульки, сверкающие, будто лезвия ножей. Теплеет — может, начнется наконец настоящая весна. Ида подходит к другому окну. Гора вырастает из серых зарослей, примятых снегом, — идеально симметричная, почти голая, лишь с белыми метками березок. Прорезанная наискосок двумя ровными линиями дороги, поднимающейся к вершине по спирали. Да, теперь видно, что это отвал, вон справа железные фрагменты бывшей узкоколейки, по которой выезжали вагонетки, чтобы вывалить извлеченное из недр, но не пригодившееся. Значит, гора эта должна иметь подземный эквивалент, свою антитезу, отрицательную гору, полое пространство. Иде она представляется такой же пирамидой, оплетенной витками дороги, — только там, под землей, вершина устремлена вниз и путь ведет туда же. Эта подземная антигора насыпана из вакуума и обращена к центру Земли, она висит, уцепившись с изнанки за поверхность, словно капля небытия, сталагмит пустоты. Тот, кто карабкается по склону отвала, одновременно спускается, удваиваясь. Этот, материальный, направляется по позитиву вверх, к небу; тот, бесплотный, состоящий из пустоты, двигается вниз, к сердцевине Земли.

Она машинально набирает варшавский номер — код двадцать два и потом семь выученных назубок цифр. Длинные гудки. Никто не отвечает. Ида видит авторучки, стопку буклетов, путеводитель по Вене на немецком языке, который просматривала перед отъездом, и вдруг понимает причину молчания на том конце провода — она звонит к себе домой. Ида вешает трубку, но настойчивый, неприятный свист не смолкает — это чайник. Она снимает его с горячей плиты. Сразу становится тихо. Со двора не доносится ни единого шороха, будто белый туман проник внутрь, приглушил все звуки, размыл контуры предметов — мягкая белая вата. Ида склоняется к собаке, внезапно догадавшись, что та умерла — вот почему ничего не слышно. Однако нет, дыхание, слабое, но есть; тогда, в поисках привычного шума, Ида стучит ложечкой по краю металлической раковины. Раздается обычное звяканье, но в этой тишине оно кажется театральным, словно бы нарочитым. Воздух полон деталей, даже безмолвие — звук: чем внимательнее в него вслушиваешься, тем оно кажется более сложным, состоящим из вибраций, задевающих и убивающих друг друга. Еще раз, бум-бум, звук глубокий, словно у колокола, гул которого распадается на миллионы мелких нот.

В детстве, когда они с отцом ездили на поезде в город за пряжей для его килимов[2], Ида всегда садилась к окну и воображала, будто ее взгляд — нечто материальное, например, кисточка, гибкий хоботок, способный касаться всего, на что она смотрит, и даже оставлять свой след — вроде знака или печати, раз и навсегда помечающей увиденное.

Глядеть подобным образом — тяжкий труд, ведь приходится подмечать каждую деталь, внимание должно быть сконцентрировано и натянуто, как струна, да еще надо все это удостоверить словом, кратчайшим из возможных и одновременно самым сильным: следует говорить «да» всему увиденному. Да — телеграфный столб, да — белый шлагбаум на переезде и две машины — да, да, домик путевого обходчика, красная шапка с помпоном, собака, канава, одинокое дерево в поле, старая покрышка, всему — да. Жульничать нельзя. Прервешь вдруг этот процесс — и внешний мир, наблюдаемый из поезда, может сломаться и рассыпаться. Это большая ответственность. Другие люди, конечно, даже не догадываются, что сидящая у окна маленькая девочка поддерживает мировой порядок. Они полагают, что порядок сей дан Господом раз и навсегда и ничто ему не грозит. Им и невдомек, что своим покоем человечество обязано этому ребенку.

Ида много трудилась во время каждого путешествия, пока поезд мчался сперва по горным долинам, затем по пустой, плоской, монотонной равнине, помечала каждое дерево, каждый дом, мостик, заросли камыша, заброшенные развалины и стоящую вдалеке водонапорную башню, всё. Обозначала и пристраивала в своей памяти, шепча при этом «да, да, да», словно часы, отмеряющие деталями мировое время. Отец, видевший, как дочка шевелит губами, поглядывал на нее с некоторым удивлением, но ни разу не спросил, чем Ида занята.

Сдалась она на вроцлавском вокзале. Здесь оказалась просто вакханалия деталей, и ее «да» не имело никаких шансов. «Да», мира слишком много. Потом, когда Ида пыталась вспомнить, что же она там видела, на ум приходили только голуби и их топотание по стеклянной крыше вокзала.

Ее взрослая работа, ее профессия заключается в том, чтобы смотреть и показывать другим. И, конечно, говорить, ибо слово помечает увиденное.

Слова… Ида укладывает их в голове каждое утро, округляет, полирует. Невольно заучивает наизусть. Словно компьютерный вирус, они проникают в мозг и воспроизводят сами себя, цепляются за другие, прилипая к ним, точно назойливые песенки и стишки. Но фразы должны быть совершенны. Ее работа — объяснять людям то, на что они смотрят. Без Иды им не понять увиденного, они рассеянно пройдут мимо, погруженные в себя, потому что там, внутри них, все начинается и все заканчивается. Конечно, говорит она не от своего имени, рассказывает не от себя лично, это было бы слишком трудно; Ида скорее транслирует информацию, собранную для других людей в книгах, которые они не прочтут, в научных трудах, с которыми никогда не столкнутся. Она — посредник. Ида представляет своим слушателям нечто очень большое, разросшееся, коллективное, в сущности, безграничное. Она старается использовать простые предложения, даже если хочет выразить что-то заведомо туманное и неясное. Временами, устав сама и заметив, что публика начинает разбредаться, словно стайка цыплят, отвлекаться и капризничать — мол, перекусить бы и отдохнуть, — Ида фантазирует. Это помогает удержать их внимание еще на какое-то время. Фразы, которые она лепит в своей голове, — словно шарики из мягкого теста. Фразы, которые она мысленно перекатывает, ей не принадлежат, она производит их на заказ.

Ида водит экскурсии. Она работает в крупном туристическом агентстве «Сердце Европы». Или, если хотите, «The Heart of Europe». Название претенциозное, на вырост, как и многое в этом городе. Офис расположен в высотном здании, которое носит гордое имя на странном языке — «Саксонский Гарденс». Где находится сердце Европы, никто точно не знает, с этим еще не определились, а агентство специализируется на пяти городах: Варшава, Краков, Прага, Берлин, Вена — огромный неправильный пятиугольник, кабалистическая печать на карте. «Сердце Европы» организует туры, и эта пятерка городов оказывается порцией совершенно неудобоваримой: туристы путают соборы, музеи и исторические центры, забывают названия рек. Слава богу, что есть сувениры — кружка с портретом Кафки и футболка с надписью «Checkpoint Charlie»[3] позволяют отличить Прагу от Берлина и правильно соотнести кассету, на которой записан венский вальс, с Веной, а клезмеров — с Краковом.

Такие туры по пяти городам продолжаются восемь дней и рекламируются в цветных буклетах, стопка которых лежит на письменном столе в Идиной квартире. Ярко-красными буквами на них выведен слоган фирмы: «Послушай, как бьется сердце Европы!»

Первый день: утром выезжаем из Варшавы, к обеду прибываем в Краков. Вечером следующего дня отправляемся в Вену, на четвертый день Вена остается позади, а мы перемещаемся в Прагу, через два дня — Берлин, и всё, прямым ходом обратно в Варшаву. Хозяину фирмы удалось привлечь к сотрудничеству турагентства всех этих городов, и теперь путешествие может начинаться в любой точке, но двигаться следует непременно по часовой стрелке; вот так бизнес и крутится — в буквальном и переносном смысле.