Текущие дела - Владимир Добровольский

И не уйдешь, не смоешься: заметно будет, и Маслыгин — в президиуме, а Маслыгина он, Чепель, уважал, не хотелось бы падать в его глазах.

«Ваш?» — спросил сосед про Владика. «Наш, — ответил Чепель и добавил, как бы вскользь: — «Мой». Наставником был у Булгака, пока не разошлись, как в море корабли. «А я Маслыгина поддерживаю, — сказал сосед. — Что-то темнит этот… твой. С личными клеймами». — «Да, без пол-литра не разберешься, — согласился Чепель. — Давай, может, после конца чего-нибудь сообразим?» Сосед сказал, что не прочь, да жинка будет лаяться. «Точно! — сразу одумался Чепель, словно бы недоучел самое главное. — Жинка — это точно. Давай не надо».

А с Владиком вышла у него разладица как раз из-за водки; общество делится на классы: пьющих и непьющих; между ними происходит классовая борьба, — но чтобы парень в двадцать лет до такой степени мог стать ему, Чепелю, классовым врагом, этого он себе не представлял. Это было дико для него, тем паче, что никаких конкретных предложений Владику не делалось и ничего магарычевого не требовалось, — Чепель пил только за свои и только с пьющими, а пить с непьющими — что клянчить рубль у жены, то же удовольствие.

Владик вообще был ненадежен — как необкатанный движок: подведет? не подведет? Все может быть; и балансировка нарушена: где-то тихоня, а где-то крикун; где-то скромник, а где-то нахал; не имел собственной колеи — в его годы многие уже имеют.

«Вот вам глина, — сказал о нем Должиков Чепелю. И сменному мастеру сказал. — Лепи́те». Это, конечно, стоящее занятие — лепка, но сперва нужно найти общий язык. Чепель пытался, однако не нашел. Такого лепить — зря стараться, только глиной обмажешься. Сменный мастер тоже, кажется, пытался, и что? Чего они оба, наставник и мастер, добились? Сле́саря вырастили? Так он, Владик, слесарем и родился.

А до штатного трепача ему было далеко. Те тянули резину, так хотя бы укладывались в регламент, а у этого кладка была такая; кирпич — зазор, кирпич — зазор! За такую кладку надо бы дать по рукам, потому что — халтура, и лишнее время уходит на эти зазоры, но никто по рукам ему не дал, наоборот — подбросили еще кирпичей при содействии Должикова: строй! авось что-нибудь и выстроишь!

И что же он выстроил?

Ну, кладка наладилась, не стало зазоров, понесся вскачь, — и что? Вожжа под хвост попала? Лицо у него было длинное, а когда вот так пускался — напропалую, вроде бы еще удлинялось, вытягивалось и цветом напоминало слегка подрумяненный сухарь. Личные клейма, личные клейма. Оседлал своего коня. Это было знакомо Чепелю.

Вся разница между ними заключалась в том, что Владик был злой по натуре, — вот, кстати, балансировка! не зря помянута! — а Чепеля мама родила добреньким. Другой раз — обозлиться бы, но доброта препятствовала, и ничего хорошего в этом не было: на добреньких-то верхом и ездят. Конечно, характера не хватало — он таки чувствовал, — но мало ли чего кому не хватает? Жить можно.

Жить можно при любых условиях, и очень даже завлекательное это занятие: жить! Как ни мучила жажда и как ни влекло за проходную, а жизнь оттого не плошала: всему худому наступает конец, имей терпение.

Микрофон был на подставке, и подставка, штанга эта, не раздвигалась, видно, либо не догадывались раздвинуть, поднять микрофон повыше, — а Владик никак не мог приноровиться к нему и, пустившись вскачь, взял направление на президиум. В задних рядах зашумели: не слыхать.

«А оно вам нужно?» — обернулся Чепель. «Ты туда говори!» — одернул Владика председатель, ткнул пальцем в зал. Споткнувшись, Владик чуть было не грохнулся со своего коня. «А я куда говорю?» — «А ты сюда говоришь, и голос пропадает!»

— Голос не пропадает! — выкрикнул Владик, чтобы всем было слышно. — Голос пропасть не может! До каких пор, спрашиваю, будем работать нечестно?

Сразу стало веселее в зале, и Чепель повеселел: наклевывалась потеха. Сидели подремывали и, как по звонку, всколыхнулись: кто с усмешечкой, кто со смешком, а кто и с недовольством. На воре, говорят, шапка горит, но тут без шапок сидели. Если и потянуло гарью, то не от Чепеля: ну, затронет его Владик (и, наверно, затронет-таки, не упустит случая) — и что? Это ж пилюлька, которую глотнешь. — и никакого вкуса, ни горького, ни сладкого. Кто к ним, к пилюлькам, не приспособился, у тех они в горле застревают, а у него не застревало — наглотался.

Навалившись боком на стол, повернувшись к трибуне и запрокинув голову, Маслыгин спросил:

— Так кто же все-таки работает нечестно?

Трибуна была высокая: для торжеств; для критики сгодилась бы и пониже; Маслыгин глядел на нее, на Владика, как бы снизу вверх.

— Кто? — переспросил Владик, помедлив, словно сосчитывая этих, бесчестных, и сосчитал наконец, выложил на трибуну свой итог, прихлопнул ладонью, попридержал его, чтобы не сдуло ветром. — Большинство.

Ну, если большинство, тогда и вовсе легче. «На миру и смерть красна», — сказал Чепель соседу. Но до соседа едва ли дошло: пуще прежнего зашумели в зале.

— Вы, товарищ Булгак, кого сюда причисляете? — с места спросил начальник испытательной станции. — Весь завод? Весь цех? Или как?

— Я сюда причисляю КЭО, а за цех расписываться не могу, — ответил Владик. — На контрольном осмотре так: берут мотор с обкатки, и оглянуться не успеешь, уже готово, проверено, давайте следующий.

— Чикаться, да? — выкрикнул Чепель.

— А вы возьмите регламент техпроцесса, — не услышал Владик, продолжал свое, обращаясь к залу. — И почитайте, что там пишется и сколько там операций, и как это можно успеть за такое короткое время.

Хотел было Чепель еще словечко вставить, да воздержался.

— У нас же как, в большинстве? Визуально! — будто бы молоток хватанул Владик, вбил гвоздь в трибуну. — Сверили номера по карте, сверили комплектность и, возможно, даже крышки блока не снимая, подшипников не вскрывая, в карте отметились, в книге учета отметились, и — на тельфер, на малярку, иначе, говорят, если с каждым мотором чикаться и техпроцесс выдерживать, заработка не будет. Гоним, товарищи, моторы, технологию не соблюдаем!

«Дурака кусок! — про себя посмеялся Чепель. — По секрету всему свету! Ну кто ж это так делает!»

— А контролеры где? — спросил Маслыгин, морщась, как от боли.

Это же — на его голову тоже, не говоря уж о Должикове, о Подлепиче.

— Контролеры сидят и рассказывают байки, — ответил Владик. — У слесарей личные клейма, у большинства, вот и штампуют без контролеров.

Распространяться об этом было в высшей степени глупо, глупей не придумаешь, и некоторые возмутились, вскипели, а Чепель посмеивался: пускай у Маслыгина голова болит или у Должикова с Подлепичем; кому на Руси жить хорошо? Чепелю — сам себе хозяин! Он порылся в карманах, выудил серебро и несколько смятых рублевок и, пока там кипело у некоторых возмущение, взвесил все это на ладони, стал демонстративно подсчитывать.

А чтобы не подумали, будто вообще — в стороне от текущих событий, выбрал удобную минуту и крикнул Владику.

— Ты бы, Владислав Акимович, конкретнее! Невзирая на лица!

Он преследовал еще и такую цель: доставить Владику затруднение, загнать его в угол, потому что кому же приятно при полном кворуме да при начальстве позорить с трибуны своих же товарищей по работе.

Но тут он дал маху, переоценил моральные качества молодой подрастающей смены.

— Невзирая на лица, Константин Степанович, у вас многое можно воспринять, — обратился к нему Владик с трибуны. — Но когда вы находитесь после этого самого… у вас в мыслях… это самое, а не работа.

— Что у меня в мыслях, — сказал Чепель, — пускай тебя не волнует.

Переоценил человеческое благородство.

У Булгака шевелюра была современнейшая — не расчешешь; запустил пальцы в шевелюру и будто пощупал, на месте ли башка.

— А меня волнует, Константин Степанович! — произнес вызывающе. — Меня волнует, — повторил, — когда во вторник — или в среду? — был двигатель с крупным дефектом — но́мера не помню: сквозная раковина в блоке и проволокой заклепана, алюминиевой, а вы, Константин Степанович, после этого самого… не в ударе, короче… посмотрели, сказали, что хрен с ним, рядовой двигатель, не экспортный, пройдет, и клеймо свое поставили.

Как вам это нравится? Чепель сперва оборотился к соседу, ища у него сочувствия, а потом махнул рукой, сказал:

— Дурака кусок! Да оно сто лет проработает.

— Пока не пришлют рекламацию из Союзсельхозтехники, — спокойненько этак, интеллигентненько прибавил Маслыгин, по-прежнему боком сидя в президиуме, не спуская глаз с Владика. — И что же вы, Владислав, сознательный молодой рабочий, до сих пор молчали?

У Владика лицо, недосушенное, недожаренное, сразу прожарилось, стало веснушчатым, то есть казалось так: зарделся.

— А я не молчал. Я Юрию Николаевичу говорил. — Подлепичу. — А кому еще? На пятиминутке? На пятиминутке много не скажешь. Я и здесь говорю. Я и здесь говорю, — повторил он, — что пора кончать с этим отжившим делением: экспорт вылизываем, а себе, значит, можно кое-как, пускай деревня расхлебывает. Послать бы Константина Степановича в деревню, посмотреть, как на том двигателе поработал бы!