Большой охотничий сезон - Борис Барышников

Сейчас ему снилось последнее письмо Елены, полученное им в колонии. О, это было говорящее письмо! Письмо, которое разговаривало с ним дрожащими губами жены. Он затыкал уши, отчаянно вертел головой, отворачиваясь от уже забываемого голоса и испепеляющих гневом и одновременно испуганных глаз когда-то любящей его женщины. Он кричал в эти глаза: «Довольно! Хватит! Я знаю наизусть каждую строчку, каждое слово твоего письма! Перестань! Я больше не могу! Разорви письмо! Разорви! Разорви!..»

— Разорви! Разорви! — кричал Семерка и бился головой об обнажившиеся нары.

Кильтырой одной рукой приподнял его голову, другой — подсунул под нее оленью ровдугу, заменявшую подушку, и несколько секунд удерживал Семерку, пока тот не затих.

— А-а… — выдохнул Семериков. — Это опять ты…

— Кому ж быть-то, однако?.. Ты лежи, лежи. А я подле посижу, не то ты себе башку раздолбишь.

— Черт с ней, с башкой… Пить.

Приподнявшись на правом локте, Семериков напился из протянутой ему кружки. Старик тем временем запалил трубку.

— Дай подымить, дед.

Кильтырой немного помедлил, вынул изо рта мундштук, отер его о штаны и подал Семерке, который глубоко и с нетерпением затянулся и, закашлявшись, откинулся на изголовье.

— Э-э… Однако, маленько рано тебе курить, парень.

— Надо же, рано… Чего-то еще рано… Поздно уж все, дядя. А ты — рано.

Кильтырой вдруг охнул и схватился за голову. Все эти дни она не то чтобы не болела, а, гулкая как бочка, раздражала ощущением свернувшегося в ней и дремлющего клубка, который теперь вот проснулся и распрямился, ударив в виски, и затылок, и даже в шею. Левое ухо словно проткнуло шомполом Кильтырой почувствовал, что из него опять полилось горячее.

Семериков внимательно смотрел на охотника и, когда тот оторвал наконец руки от головы и уставился на испачканную левую ладонь, спросил:

— Что, больно, дядя?

Кильтырой, не ответив, поднялся с нар, полил из чайника на руку, ополоснул лицо и голову, обтерся.

— А где… Слоник? — тихо спросил Семериков. — А? Слоник где? С ним что?

— У него, однако, нигде не болит…

— То есть?

— Твоего Слоника серые загрызли.

— А как же я?.. Как я уцелел?

— Видать, бог не велел…

— Ну ты скажешь тоже: бог…

— Ну — черт.

— Вот это верней… Я вот только одного никак не пойму: зачем ты меня спас? Для чего?

— Однако больно много говоришь. Маленько молчи. Худой ты, однако. Хворь из тебя еще не вышла. Не гневи ее, не то осерчает.

— Да плевать… Мне все равно: чем хуже — тем лучше. — И помолчав, Семериков снова спросил: — Нет, ты мне скажи, зачем спас меня. Не понимаю.

— Убивать хотел, однако, — без всякой интонации сказал охотник.

— Ну и что же не убил? Мы же тебя ограбили…

— Было, однако.

— «Было, однако»… Избили.

— Избили.

— Могли и пришить.

— Чего?

— Ну, убить, значит…

— Могли, да не убили.

— И что же ты теперь со мной собираешься делать?

— Лечить стану.

— Не пойму… — стал раздражаться Семериков. — Не понимаю!

— Лечить, однако, стану, — повторил монотонно Кильтырой.

— А если я сбегу?

Кильтырой поцокал языком, подошел к двери, распахнул ее:

— Беги.

— Ну ты умник, дядя! Куда же я сейчас? Нет, вот когда поправлюсь.

— Как пойдешь один по тайге зимой? Без оленей.

— Вот то-то и оно-то… Так нечего благородного из себя ставить, хрен старый! — Все больше распаляясь, Семериков стал срываться на крик и попробовал подняться. — И не подходи ко мне больше!

На этих словах силы оставили Семерикова, и он повалился на нары, заскрипев зубами от боли. Сознание вновь покинуло его.

Кильтырой наклонился над раненым, убедился, что он дышит, и накрыл его полушубком.

— Дед, а дед?

С утра Кильтырой возился у печи.

— Ты это… не бери в голову. Мне в самом деле лучше было умереть. Ты вот спас меня, а подумал, как я буду жить? Чем? Для чего? Мне же все равно крышка теперь…

Со стороны нар послышалось клокочущее рыдание. Семериков лежал, сотрясаемый им, теребя полушубок побелевшими от напряжения пальцами.

— Выпей.

Кильтырой влил Семерикову настойку из стланика. Настойка свое взяла. Через несколько минут он успокоился, хотя слезы еще долго не высыхали в его глазах, устремленных взглядом в потолок. Наконец Семериков, морщась, вздохнул глубоко и безнадежно и спросил:

— Дядя Сеня, сколько я валялся без сознания?

— Однако семидневка будет.

Семериков шипяще присвистнул:

— Вот это да… Как же я не подох?.. Ты знаешь, я тебя спросить хотел вот еще о чем. Мне иногда казалось… да нет, я слышал точно… Точно, слышал. Кто-то как будто пел мне. Вот именно мне. Я ничего не разобрал. По-вашему вроде пели. Как будто женщина… Такие песни были… — Ну как это… Странные какие-то. Ну хорошие, что ли, я даже не знаю. Даже вот здесь, — он положил руку на грудь, — отходило. Кто это был, а?

— Никого не было тут. Никто не пел.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— «Каштан», «Каштан», я — «Каштан—пять», я — «Каштан—пять». Как слышите? Прием.

По тому, как были произнесены позывные — торопливо и громко, майор Гульчак понял, что у пятого есть новости. Он схватил микрофон и переключился на передачу:

— Я — «Каштан». Слышу вас, слышу. Докладывайте.

— «Каштан»! «Каштан»! В квадрате 24-В обнаружены части тела, оружие и предметы, принадлежащие объектам розыска. Повторяю. В квадрате…

Гульчак не стал дослушивать, передал микрофон радисту и бросился в кабинет Паршина:

— Товарищ подполковник! Пятый радирует: обнаружены предметы и оружие, принадлежащие крестникам. И еще что-то про части тела.

— Что что-то?

— Не разобрал… Вернее, не стал дослушивать, решил вам доложить. Пятый на связи.

Когда Паршин вошел в штабную комнату, он увидел с десяток сослуживцев, сгрудившихся у передатчика.

— Передайте пятому — не отключаться, — сказал Паршин и повел пальцем по карте, отыскивая нужный квадрат. — Где капитан Игнатенко?

— Отдыхает, товарищ подполковник, — сказал дежурный офицер. — Будить?

— Будите. Пусть готовит машину. Как с прогнозом?

— Только что звонили синоптики. Вот телефонограмма. По-моему, погода устойчивая.

— Хорошо. Будите Игнатенко.

— Слушаюсь.

Дежурный вышел, и только после этого Паршин подошел к рации.

— Пятый! Здесь «Каштан». Как слышите?

Сквозь треск и радиопомехи донесся голос:

— Слышу неважно. Связь ухудшается. Вылетайте быстрее, товарищ подполковник!

— Уже готовимся, лейтенант. Доложите обстановку подробнее.

— Здесь, по всему, на нарушителей напали волки. Семериков и Акимычев отстреливались. Обнаружены изуродованные останки… Виноват, обнаружены части тела одного из них. Предварительной идентификацией установлено, что это Акимычев.

— А Семериков?

— Тела не обнаружено.

— Обеспечьте охрану места происшествия. Вылетаем через полчаса… Впрочем, нет — через пятнадцать минут.

— А вот еще загадка…

— Да ты уморил меня, дядя Семен. Все равно не угадаю.

— А ты потужься… Ну вот: большая шкура — вся в дырках. Что такое?

— Черт ее знает!

— Ну подумай.

— Не знаю.

— Эх, ты… Это звезды на небе.

— А похоже…

— А вот еще…

— Да отстань ты, дед! Спать хочу.

— Нельзя тебе спать.

Кильтырой час назад споил Семерикову отвар, который должен был встряхнуть больного или раненого человека, укрепить его дух и придать силы. Лекарство это применялось тогда, когда необходимо было поддержать желание выжить, но целебное действие его могло произойти лишь при том условии, если принявший его какое-то время не заснет. Семериков, привыкший уже безропотно подчиняться своему лекарю, ничего не мог с собой поделать: веки его слипались, мысли путались, самым желанным сейчас казался именно сон.

— Однако, как тебя звать-то? Сколько дней вместе, а мне недосуг спросить?

— А! Какая разница… Колькой зовут.

— Ты, Колька, давай не спи.

Кильтырой потормошил Семерикова и, видимо, сделал тому больно, так как он вскрикнул.

— Ну-ну, Колька, ненароком я. Ты не спи… Слушай загадку.

— Вот черт какой! Ну давай твою дурацкую загадку!

— Кто на хвосте уголок тащит?

— Самолет?

— Нет. Горностай… Но и на самолет, однако, похоже.

— Что ж я, по-твоему, идиот?

— Молодец, паря… Ну а это: седой старичок век живет.

— Это ты, — засмеялся Семериков. Захихикал и Кильтырой.

— Больно ты хитрый. Думать не хочешь — угадать хочешь… Это Байкал.

— Но и на тебя похоже: век живет… седой старичок…

Кильтырой не унимался. Вспоминая очередную загадку, он чесал свою жиденькую бороденку, щурил глаза и шевелил губами.