Отчий дом - Ян Винецкий

Друзья уже подходили к Литейному мосту, когда раздался бешеный стук копыт. Казачья сотня аллюром летела по мосту.

— На «Лесснере» забастовка! — ни к кому не обращаясь, очевидно, по привычке разговаривать с самим собою, громко сказал высокий старик, неодобрительным взглядом проводив казаков.

— По поводу чего же забастовка? — спросил Петр.

Старик скользнул глазами по шашке Нестерова, затем по юному его лицу и тихо, отчужденно ответил:

— Не знаю, господин юнкер…

На худом лице старика медленно проплыла злая усмешка. Он круто повернулся и, сгорбившись, зашагал по мосту.

— Идем к «Лесснеру»! — решительно сказал Петр.

— А музей?

— Потом!

Они повернули обратно. На одном из перекрестков им попалась навстречу группа мастеровых. Петр и Данила поровнялись с ними и тотчас услыхали произнесенное сквозь зубы:

— Юнкерье!

— На подмогу казакам торопятся…

В голосах рабочих было столько презрения и ненависти, что Петр невольно втянул голову в плечи.

— Что творится в народе, а? — спросил он, побледнев.

— Плохо, — ответил Данила. — Я слышал, крестьяне подожгли усадьбу Зарайских. Колька теперь ходит, как ошалелый.

— Ну, таких негодяев не жалко, — глухо отозвался Петр. — В прошлом году, я был очевидец, подожгли в Воскресенском амбары, а нынче пришел черед и поместью.

Свернув за угол, Петр и Данила увидали алый стяг, трепетавший на высокой заводской трубе. Большая толпа женщин, бедно одетых, с изможденными, но отчаянными лицами, осаждали заводские ворота.

Казаки размахивали нагайками, кричали, ругались грязно и хрипло. Кони, брызгая пеной и крутя мордами, наезжали на толпу.

Во дворе завода сотни твердых мужских голосов пели незнакомую, полную тревоги и призыва песню:

Вихри враждебные веют над нами,Темные силы нас злобно гнетут.В бой роковой мы вступили с врагами,Нас еще судьбы безвестные ждут…

— Ч-что эт-то? — словно онемевшими от мороза губами произнес Петр.

Густели сумерки. Крики женщин мешались с цокотом подков о булыжник и обрывками песни:

Но мы подымем гордо и смелоЗнамя борьбы… о-очее дело,Знамя великой… всех народовЗа лучший мир, за святую свободу…

А наверху гордо развевался огненный кумач — мятежный, запретный, недосягаемый…

— Пойдем отсюда! — чувствуя свое бьющееся сердце, сказал Данила. — Если нас здесь увидят…

Петр не ответил. Он крепко сжимал рукоять шашки и всматривался в загустевшую наконец темноту, откуда теперь доносились глухие удары казачьих нагаек и протяжные вопли женщин.

«Что же это? — думал Петр, мрачно насупливаясь. — На Волге мужики жгут усадьбы помещиков. Здесь, в Петербурге, бастуют рабочие и поют гневные варнацкие песни, а казаки избивают плетьми их жен и матерей, пришедших к заводу…

Как все это странно и страшно! И главное — непохоже на разглагольствования „Тромбона“ в кадетском корпусе о великом согласии в православном русском народе…»

Данила увлек Петра в переулок, и они торопливо зашагали по булыжной мостовой.

— Гадко!.. Ой, как гадко на душе! — тихо сказал Данила, и его широкое лицо приняло страдальческое выражение. — Война идет, японцы Порт-Артур взяли, а тут — нагайки…

— Да, — задумчиво отозвался Петр. — Сидели мы с тобой за высокими стенами кадетского корпуса и ничего не знали, а на белом свете вон что творится!..

У Михайловского училища Данила остановился.

— Не до музеев теперь. Завалимся-ка лучше спать.

— Нет, брат. Раз задумали, надо итти! — твердо сказал Петр.

В огромных залах Артиллерийского исторического музея стояло безлюдье. Старинные орудия глядели из глубины давно минувших времен, гордо подняв стволы, и казалось, что раскаты эха выстрелов их еще гремят по безмерным просторам России и каждое сердце отвечает им новыми отзвуками.

Служители дважды предупреждали упрямых юнкеров, что музей пора закрывать, но они продолжали срисовывать экспонированные орудия в свои тетради.

Петр облюбовал одно из первых отлитых из меди орудий 1485 года — гафуницу времен Ивана Грозного. Данила рисовал медную мортиру 1606 года, отлитую при Лжедимитрии.

Уже собираясь уходить, Петр заметил стоявшую в углу небольшую пушечку и прелюбопытную надпись: «Пушка Емельки Пугачева».

Он задумался. «Пугачев выступил против императрицы Екатерины Великой и поплатился за это буйной головою, а пушечка его живет… Чего хотел этот мужественный и непонятный человек?..»

Почему-то вспомнились слова услышанной сегодня у завода Лесснера песни: «Вихри враждебные веют над нами…»

Ночью Петр долго не мог уснуть. «Вихри… вихри враждебные… Рабочие бастуют, хозяин им ничего не заплатит, детишки голодные, казаки избивают плетьми их жен, некоторых забастовщиков ждет неминуемая каторга, а они… поют… Поют! Вихри враждебные… Гм!.. Ничего не понимаю… Ничего! Впрочем, и неудивительно: этих вещей нам в корпусе не объясняли…»

Ему приснился странный сон. Три здоровенных казака безжалостно избивали плетками молодую девушку. В заводские ворота ломились рабочие, они хотели помочь девушке, но казаки отгоняли их выстрелами из винтовок.

Петр выхватил из ножен шашку и полоснул ею казака, но на мостовую неожиданно покатилась голова девушки, залитая кровью. Петя обомлел: то была голова… Наденьки.

Наутро Петр рассказал про свой сон Даниле.

— Жди дива, — загадочно изрек Данила. — Либо письмо придет от Наденьки, либо сама заявится!..

Данила оказался добрым вещуном: пришло письмо от Наденьки. В каждом слове, в каждой круглой буковке ее неповторимого почерка было столько солнечного, одному Петру видимого света, что лицо его, озаренное этим необыкновенным светом, изумило Данилу, и он стоял подле своего друга притихший, задумчивый, боясь пошевельнуться.

«С тех пор, как ты уехал, — писала Наденька, — у нас не унимаются дожди. Вчера я проснулась, выглянула в окно и у меня сжалось сердце: все липы, будто сговорясь, разом сбросили желтые листья, и только отдельные шафранно-палевые листочки так жалостно трепетали на неласковом осеннем ветру и то и дело роняли крупные капли-слезинки, что и я невольно заплакала.

Скучно стало у нас, сумрачно. Голубей вместе с нагулом мы с Маргаритой Викторовной отдали соседским мальчишкам. Вот было радости у голубятников с нашей улицы! И только твой любимый дрозд да вертлявая канарейка потешают нас своими песнями и танцами.

И институте все те же девочки, из всех предметов отдающие предпочтение французскому, потому что они спят и видят себя уже молодыми светскими дамами.

Недавно иду из института. Подходит ко мне маленький мальчик — не иначе гимназист первого класса, — и спрашивает:

— Вы Надя Галицкая?

— Да, — отвечаю.

Гимназистик протянул мне записку и убежал. Представь, мелким почерком, по-французски (чтоб гимназистик не прочел), какой-то кадет по имени Александр объяснился мне в любви. Я долго хохотала над этой глупой запиской моего неизвестного и незадачливого обожателя.

Петушок! Когда у вас начинаются каникулы? Вероятно, с рождества. Я вспоминаю дни нашего детства и мне кажется, что когда ты вернешься, все начнется сначала. Неужели детство совсем-совсем кончилось?..»

Петушок… Так звала его мать, когда бывала им особенно довольна. Теперь Наденька впервые назвала его так.

Петр снова и снова перечитывал письмо, и на лице его не проходило счастливое выражение.

Глядя на Петра, Данила вспомнил Лену, миловидную девушку, с которой познакомился на маскараде. Лена училась на Высших женских курсах при Петербургском университете, страстно мечтала о новых географических открытиях и так увлекательно рассказывала о жизни знаменитых русских путешественников, что Данила, слушая ее, втихомолку сетовал на свою незавидную долю юнкера.

Отец Лены, поручик Сергей Федорович Мозжухин, недавно вернулся с японской войны без правой ноги. Петр и Данила очень хотели с ним повидаться. И вот в прошлую субботу, в маленькой квартирке на Гороховой улице их встретил высокий плечистый мужчина с седыми висками, с крупным, но красивым вырезом губ и ясными синими глазами. В его глазах рядом с природной добротой временами появлялось что-то глубоко выстраданное, горькое, непримиримое.

Сергей Федорович рассказал о тяжелых боях в Порт-Артуре, о гибели многих тысяч солдат и матросов и подозрительной нерасторопности всех этих стесселей, фокков, вивенов, старков.

— Я оставил лишь ногу на Водопроводном редуте… А сколько там осталось жизней!.. — Сергей Федорович опустил запорошенную преждевременной сединой голову, потом вскинул ее, сверкнул смелым взглядом синих глаз. — И все-таки тверд душой народ русский! Говорю это не в утешение вам, а потому, что видел, знаю доблесть солдата нашего — простого мужика с черными от земли руками. Да!