Отчий дом - Ян Винецкий

Полно, было ли что-либо подобное на Святой Руси, не навет ли злых врагов ее?..»

Петр не находил выхода из лабиринта противоречивых мыслей.

Данила легонько толкнул его в спину.

— Погляди направо.

Петр повернул голову и увидал в дверях группу жандармов. В груди похолодело. «Если нас задержат… прощай юнкерское училище, прощай будущее офицера русской артиллерии!..»

На кафедру поднялся жандармский ротмистр, краснолицый, с испуганно и зло прищуренными глазами.

— Господа студенты! Пр-редлагаю немедленно р-ра-зойтись!

Актовый зал ответил свистом и криками:

— Долой жандарма!

— Во-он с кафедры!

— Не позорьте стен университета!

— Убийцы!

Но часть студентов все-таки устремилась к дверям.

Жандармы стояли, заложив руки за спину, будто всем своим видом показывая, что они благосклонно предоставляют возможность напроказившим молодым людям мирно разойтись по тихим отцовским гнездам и забыть обо всем, что здесь произошло, забыть, как дурной сон.

— Пошли! — сказал Петр и, опустив голову, быстро зашагал к выходу. Данила шел следом. Обоим казалось, что жандармы вот-вот окликнут их и схватят…

Лена догнала Петра и Данилу уже на улице.

Петр досадовал на свое малодушие: как они с Данилой поспешно покинули студенческий митинг! Казалось, в характере его не было трусости, а тут испугался. Семь лет кадетского корпуса сделали свое дело. Петр не понимал и не одобрял тех, кто выступал против правительства. Но вместе с тем, его не оставляло чувство глухого протеста: «Чиновники на Руси бездарны и глупы…»

Петр забывал об этих горестных мыслях на уроках тактики, фортификации. Все было здесь интересным и значительным.

Как-то на занятиях по военной тактике в лагерях вдоль пологого ската долины Лиговки генерал послал Нестерова к командиру батареи подполковнику Соловьеву. Батарея проводила учения в Красном селе, у прекрасного дворцового сада, запорошенного листопадом. Пожилой рыжеусый фельдфебель проводил Петра к командиру батареи.

Выслушав рапорт, подполковник откинул назад фуражку и, выкатив глаза, приказал строгой скороговоркой:

— Юнкер Нестеров! Полубатарейный командир штабс-капитан Иванов тяжело ранен и эвакуирован с поля боя. Возлагаю на вас командование.

— Слушаюсь! — быстро ответил Петр, побледнев от неожиданности и неловкости своего положения: ведь он совершенно не знал обстановки, а подполковник и не думал знакомить с ней Петра. Говорили, подполковник был с причудами и любил ставить юнкерам сногсшибательные задачи.

Во второй половине дня кавалерия противника прижала полубатарею Нестерова к Дудергофскому озеру.

— Беда! — участливо вздохнул тот самый рыжеусый фельдфебель, что проводил Петра к командиру. — Как бы воды нахлебаться не пришлось. Каюк нам, должно.

В тоне фельдфебеля была такая обидная снисходительность, что Петр внутренне весь вспыхнул, но сдержался.

Он огляделся. Все четыре орудия успели оторваться от врага и теперь развертывались для встречи его, если он вознамерился бы продолжать преследование.

Но тут произошло неожиданное: кавалерийская группа в составе ста сабель выскочила из-за холма, поросшего молодым березняком, и с гиканьем налетела на растерявшуюся прислугу. Полубатарея не была прикрыта с тыла.

Петр не успел опомниться, как «посредник» — подполковник Соловьев — подозвал его к себе и с ледяным выражением проговорил:

— Юнкер Нестеров! Отправляйтесь к генералу и доложите ему, что полубатареи, коей вы командовали, больше не существует: прислуга перебита, а орудия захвачены неприятелем. Повторите!

Петр выпрямился. На бледном, очень бледном лице блестели глаза, теперь казавшиеся необыкновенно большими и синими. Подполковник загляделся на их чистую, ошеломленную неудачею синеву и уже хотел было чем-то смягчить горечь поражения, но сдержался: пусть юнкер узнает, почем фунт солдатского лиха.

— Доложить, что… полубатареи, коей я командовал, больше не существует… прислуга перебита, а орудия… захвачены неприятелем!..

После доклада начальнику училища Петр пошел к себе в роту, не замечая ничего вокруг — ни грустного осеннего солнца, ни сочувственных взглядов юнкеров.

Голова гудела от тупой боли, а руки и ноги стали тяжелыми, будто налитые свинцом. Петр мучительно дожидался ночи. Наконец, после отбоя, он машинально разделся, лег в постель.

Мирно храпели юнкера, по длинному коридору, коротая время, медленно вышагивал дневальный. Петр лежал с открытыми глазами и, кусая губы, плакал.

«Боже, как непростительно, как глупо я вел себя! Не расставил наблюдателей, не предвидел дерзкого налета противника. Ах, мямля, ах, мешок с ватой! — бранил себя Петр. На пылающем от стыда и досады лице мгновенно высыхали слезы. — И обиднее всего то, что конной группой командовал Зарайский. Теперь целый год будет рассказывать о своей доблести и о том, как он оставил в дураках Петьку Нестерова…»

Петр и Данила перешли на второй курс училища и получили чины старших портупей-юнкеров. Теперь они имели право носить шпоры и офицерский темляк на шашке.

Ах, шпоры! С какой завистью смотрели первокурсники на старших и младших портупей-юнкеров, которых, куда бы они ни ходили, сопровождал — выпадает же людям счастье! — тонкий, мелодичный звон шпор. Зависть эта имела свою причину: петербургские девицы отдавали предпочтение портупей-юнкерам.

«Скоро конец ученью, а там — погоны офицера русской армии…» — волнуясь, думал Петр. Хотелось музицировать, сыграть что-нибудь бурное, радостное и мечтательное.

Петр поднялся в концертный зал к темневшему в глубине роялю. Но там кто-то уже был, и в гулкой пустоте заплескались первые звуки арии Индийского гостя.

Ария была до того знакома Петру, что ему показалось, будто не рояль, а человеческий голос выводил:

Не счесть алмазов в каменных пещерах…

У рояля сидел преподаватель химии. Петр поклонился. «Персюк» не ответил на приветствие — он весь отдался музыке.

Петр удивился странному выражению лица преподавателя: глубокая печаль сменялась гримасами сдерживаемого гнева и какого-то гордого упрямства. Это так не вязалось с обычной сонливостью «Персюка», что Петр не мог оторвать от него взгляда.

Наконец он повернулся, чтобы уйти — кто знает, какая горесть бередит человека! — но «Персюк» окликнул его:

— Нестеров! Я хотел спросить вас… Вы знаете, что я играл?

— Песнь Индийского гостя, — ответил Петр удивленно.

— Так. А это?

«Персюк» взял несколько аккордов и сыграл вступление к фантастической опере «Млада», потом пошли разрозненные отрывки из «Снегурочки», «Золотого петушка», «Псковитянки», «Майской ночи».

— А это?

— «На холмах Грузии стоит ночная мгла».

— А это?

— «Что в имени тебе моем?»

Он играл все, что сохранила память, играл лихорадочно, торопясь, будто ему необходимо было выложить все, все, что накопилось в душе.

И всякий раз, когда Нестеров безошибочно называл произведение, лицо «Персюка» все более светлело, оттаивало. Наконец он устало опустил руки.

— Кажется, все, — проговорил он. — Все, что я знаю из его вещей.

— А вот еще… — сказал Нестеров, и «Персюк» уступил ему место у рояля.

Петр заиграл. Руки его сначала несмело, потом легко и уверенно побежали по клавишам.

— Признаться, не слышал, — пробормотал «Персюк». — Откуда это?

— Новая опера «Кашей бессмертный». Ее еще не ставили в Петербурге. Я слышал эти фрагменты на одном частном концерте.

— Как вы его хорошо знаете! — воскликнул «Персюк» в изумлении.

— Я люблю его, — тихо ответил Петр.

— Любите? Да? И я люблю его! Кажется, не будь этого человека, не напиши он столько чудесных вещей — и я был бы нищий духом. Да что я! Мир обеднел бы, милостивый государь…

— Вы правы, — сказал Петр. — Его музыка делает нас чище, умнее, благороднее.

«Персюк» глядел на Петра лихорадочно блестевшими глазами, и что-то безумное, гневное, отчаянное сверкало теперь в них.

— Так вот, юноша… Эт-того человека… — он понизил голос до шепота, — эт-того гениального человека вчера… уволили из Петербургской консерватории!

— Не может быть… — растерянно произнес Петр. — За что?

— Заступился за арестованных студентов, — шепотом продолжал «Персюк». — Я сказал это только вам, потому что имел случай убедиться в доброте души вашей… Послушайте, юноша… Эт-то же… Мамай и тот не позволил бы себе…

Он махнул рукой и, сгорбившись, пошел прочь.

Петр хотел остановить его, спросить, откуда ему об этом известно, но, еще раз поглядев на скорбную, согнутую фигуру преподавателя, продолжал сидеть, уперев кулаки в клавиши…