Летная погода - Сергей Абрамов

— А Максим?

— А он кричал: революция всегда, а если ты ее историей считаешь, то не комсомолец ты, а мещанин, гнать тебя надо. И в райком пошел, требовал, чтобы не утверждали решения комсомольского собрания, чтобы все-таки исключили.

— И не поняли и там?

— И там не поняли. Успокаивали, говорили: они и так все прочувствовали. Я хорошо об этом знаю, я потом сама в райкоме чуть ли не ночевала, в обком ездила, с Максимом говорила, уговаривала его…

— О чем уговаривали?

— Тут самое страшное, совсем непонятное. Максим в райкоме сильно кричал, наверно, оскорбил секретаря. Тот ему сказал: за такие слова сам билет на стол положить можешь. А Максим достал билет и положил: не хочу, сказал, с тобой в одном комсомоле состоять.

Вот так номер! Гриднев знал, что Каринцев не член партии, не вступает в ее ряды, хотя товарищи из парткома института уже заговаривали с ним об этом. Помнил Гриднев, что и комсомольцем Максим вроде не числился. А тут вот оно как получилось…

— И я ему говорила: опомнись, возьми билет назад. И из обкома товарищ приезжал: понимали, что парень чистый, хороший, неиспорченный, таких ценить надо. А Максим — ни в какую…

— А как вы сами, Дурсун Мурадовна, эту историю оцениваете? На чьей вы стороне?

И тут Мамедова впервые улыбнулась, с гордостью какой-то, и сразу осветились изнутри ее глаза, и, хотя побежали по щекам морщинки, показалось Гридневу, будто моложе она стала.

— Так это же я его воспитывала. С того дня, как он к нам пришел, воспитывала.

Не утерпел Гриднев, подпустил шпильку:

— И тех парней, что флаги забыли, тоже вы?

А она словно и не заметила укора.

— Тоже я, — сказала спокойно, даже улыбаться не перестала. — И они хорошие ребята, добрые, современные, умные. Ребята и ребята — что с них возьмешь. А Максим — другой.

— Камень другой, основа?

— Совсем другой камень, — кивнула она. — Очень крепкий.

…Наутро Гриднев улетел в Ашхабад, где был вновь встречен полковником Алтыевым и умыкнут им к обильному достархану, настолько обильному и вкусному, что в московский самолет Гриднев грузился с опаской: не вышло бы перевеса.

Друзья поцеловались на прощание, помяли друг друга. Алтыев только спросил — впервые за весь день:

— Не зря съездил?

— Не зря, — ответил Гриднев.

И уже в самолете сам себе подтвердил: не зря. Теперь он, пожалуй, знал точно: Каринцев не предаст. Хэммету там делать нечего. А раз так, значит, можно на Максима рассчитывать — когда время придет.

Глава девятая

Во время пребывания Гриднева в максимовской «стране детства» Саблин связался с Корецким.

— Почему мрачен? — спросил тот.

— Потому что ничего не узнал.

— В лабораторию Максима наведался?

— Она сейчас на замке, который ни одна фомка не откроет. Личное дело его в отделе кадров смотрел. Ничего особенного. Возраст, образование, научные степени, награды и премии. Ни единого черного пятнышка.

— А побродил по коридорам?

— Побродил. Даже в буфете посидел. Треп вообще, и научный треп в частности.

— Немного, — вздохнул Корецкий.

Ну, что рассказать ему, думал Саблин. О своих сомнениях и колебаниях? О том, что «похожее» оказалось совсем непохожим?

Но Корецкий этим и сам поинтересовался:

— То, что Гридневу показалось, углядел?

— Видел в коридоре нечто похожее. Не Лобуда. Просто рослый, кряжистый полустарец.

— А кто он в институте? — спросил Корецкий.

— Главный бухгалтер. Фамилия Паршин. Классный работник, сказали. Лет двадцать главным работает. И родом из Ростова, не из Одессы.

— Можно годами жить по чужому паспорту. Бывают этакие казусы. У гестапо и абвера был великий набор таких паспортов.

Но Саблин не уступал сомнениям. На что опереться? Только на подозрения и случайную схожесть? Привести мужа и жену Захаровых в бухгалтерию НИИ и спросить: он или не он?

— Ну что ж, — задумался Корецкий, — придется взять под наблюдение и Паршина. Приглядеться поближе, связи прощупать, досугом поинтересоваться. Женат ли, вдов или холост, есть ли друзья женского или мужского пола. Ходит ли на бега или играет в карты. Широко ли живет, сколько и откуда прибавляет к ставке. Вот тогда, может быть, и понадобятся свидетели для опознания. А тебе, капитан, я думаю, потребуется новая командировка.

— Куда?

— В Армению, друг, в Ереван. Закиряна найти и погулять с ним по его полицейскому прошлому. Он тебе больше, чем Тимчук, расскажет: поближе к Лобуде был. Хорошо бы до этой поездки фото Паршина иметь. Авось пригодится.

Закиряна Саблин нашел с трудом. В поселке близ озера Севан, где жила семья его сына, инспектору сказали, что старик сейчас в Ереване, гостит у внука, игрока республиканской команды «Арарат». Живет он в новом доме неподалеку от стадиона «Раздан». Здесь уж искать не пришлось. Лучшего бомбардира футбольной команды высшей лиги знал каждый мальчишка.

Саблину открыла тоненькая красивая армянка лет двадцати.

— Вы к Армену? — ничуть не удивилась она. — Вы, наверное, из Москвы, из газеты. Но он сейчас на поле. Готовится к матчу со «Спартаком». Поезжайте на «Раздан», там его и застанете.

— Простите, — извинился Саблин, — но мне нужен не Армен, а Вартан Закирян. Я был у него на Севане, а там меня к вам направили.

Тут она удивилась, даже испугалась чуть-чуть.

— Дедушку редко спрашивают. Особенно здесь. Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — засмеялся Саблин. — Просто поговорить надо. Для этого и приехал.

— Он во внутреннем дворике под чинарой сидит. В такую жару только в тени и отдохнешь…

Саблин поморщился: в тени на скамейке небось старики со всего дома собрались. Но оказалось, что ошибся. На раскаленном солнцем каменном дворике в единственном густом уголке тени действительно сидел Закирян. И сидел один.

Саблин не узнал старика. Никакого сходства не нашел он в нем с фотокарточкой, которую переснял из судебного дела. И тотчас же подумал, что такое же несходство будет и в случае с Лобудой. Слишком плохо и слишком молодыми тогда их снимали. Молча присел рядом, причем старик Закирян не обратил на него никакого внимания, даже не повернулся, не взглянул. Только когда заговорил Саблин, в глазах его блеснула искорка интереса.

— Из-за этого вы из Москвы ехали, — усмехнулся он.

— Из-за этого, — подтвердил Саблин.

— Вы бы Колоскова спросили. За ним не в Армению ехать.

— Колосков убит.

И опять Закирян не удивился.

— А теперь моя очередь. Лобуда со свидетелями рассчитывается, — сказал он. — Только мы двое и знали, что он от гестапо работал.

— Почему же на суде не сказали?

Закирян поднял брови. Они были у него пегие: черные с густой проседью.

— Так на суде я десятку получил, а у Лобуды суд страшнее. Молчишь — живи, проговоришься — гроб заказывай. Нашли убийцу-то?

— Пока еще нет. Ищем. И найдем, если поможете.

— Чем помочь? Я его сто лет не вижу. Где он таится, в какой личине, знать не знаю. В Москве, думаю, если Ефима шлепнул.

Закирян говорил резко, медленно, почти без акцента, короткими фразами. Как рубил. Слушать его было легко и неутомительно. И Саблин напомнил:

— Может, вы расскажете про свою полицейскую жизнь? Главное — о встречах с Лобудой. О его повадках, о характере, о связях с гестапо.

— О его связях с гестапо я никому не рассказывал… — Не глядя на Саблина, Закирян проговорил, словно думал вслух: — Не боюсь Лобуды. Теперь нисколечко.

— А почему боялись?

— Очень уж легко он людей порешал. Пулей в голову. Из пистолета навскидку. Идем, скажу, по улице. По улицам тогда мало ходили, опасаясь каждого встречного. Вроде нас, подразумеваю. Ну, видим: идет прохожий. Тихонечко идет. Рук в карманах не держит, глаза опущены. А Лобуда меня локтем в бок. Кажется, знаю этого человека, говорит. Я в ответ: что в том особенного? А то, говорит, что он меня тоже знает. Ну и что, спрашиваю. А то, говорит, что таких я в живых не оставляю. Мало ли что про меня он скажет, если власть переменится. Вскинет пистолет, хрясь! И нет человека. Раз десять при мне так было. И Колосков это тоже видал. Потому и грохнул он Колоскова. За то, что мог Ефим о нем Советской власти сказать. Не зная, кто убил, прямо вам скажу: Лобуда.

Саблин молчал, как бы подталкивая Закиряна: продолжай, не тяни, все интересно. И старик продолжал:

— Не все полицаи, конечно, работали на гестапо. Мы с Колосковым немецкого начальства побаивались. Хватало румынского. Городской голова Пынтя нас по лицу лупил, ежели низкого поклона от нас при встречах не видел. Но той лютости, как в гауптштурмфюрере из гестапо жила, у Пынти не было. А гауптштурмфюрер в каждой фельдкомендатуре своих людей имел, вроде Лобуды. Потому и на суде при Советской власти не только мы с Колосковым, но и кое-кто в зале о Лобуде промолчал, как только узнали, что он сбежал. Вот вам и характер его. А о делах что ж? О них на суде говорилось. Арестовывали, с обысками по квартирам ходили, людей в Германию высылали. Хорошо, что суд вышку не дал, десяткой ограничился. Да и по амнистии срок скостили. Потому и Лобуды не страшусь.