На круги своя - Любовь Овсянникова

Любовь Овсянникова

НА КРУГИ СВОЯ

Повесть

Пролог

Совсем не беспочвенно возник миф о непорочном зачатии. Когда нет совокупления, с его натужными стараниями, конвульсиями выброса и сбора, соединением сокровенных материй, оголенных, стыдных, а есть лишь тепло родительских начал, находящихся на расстоянии, — это и есть зачатие непорочное.

Именно так происходит в природе, в той, которая стоит выше чьих-то забот. Весной солнце удаляется от земли, подымаясь все выше и выше, и больше ничего не происходит, а земля зачинает в себе новое плодоношение.

Екатерина чувствовала, что понимает теперь не только это, но много больше, чем прежде, ибо с абсолютной точностью могла предсказать, когда облетят цветы с голых веток абрикоса и мир начнет погружаться в сирень, когда придет первое настоящее тепло. Изливаясь вниз лучами солнца, оно безоглядно заколобродит в сиреневых чащах, затем снова устремится прочь, унося с собой не только ее аромат, но и цвет. Это марево повиснет над пространствами и будет колыхаться над ними недели две, уничтожая все серое и отжившее. В очищенный мир, оседлав гривастого гонца прохлад, ворвется цветение черемух, проникая в плоть и кровь, разливая там терпкую мучительную горечь и томя душу. Не приведи Бог разогреть этот взрывоопасный чад еще и солнцем! Но этого никогда не случается по одной причине: чтобы не погибли от растроганности соловьи.

Мудрая природа знает меру тому, что есть «хорошо», — думала она, наблюдая весну из окна своего кабинета. Но знает ли цену тому, что есть «плохо»? Это был риторический вопрос, не вызванный надеждами на милость Бога и упреками в адрес судьбы. Так… возник, ни к чему конкретному не привязанный. Где-то, видно, есть на него ответ, но она его не искала, ибо гнала от себя прежнюю заумь.

Она вспоминала, проводя внутренние диалоги, и не было этим воспоминаниям конца.

1. Крах

Я оказалась в безнадежном положении — буквально и всеобъемлюще.

Во-первых, у меня не было работы.

Иван Ильич — добряк по натуре — неожиданно был изгнан из должности, и его место занял другой. На подобные перемены люди реагируют по-разному, я не реагировала никак. Нашему директору давно надо было уйти, может даже, сразу по выходу на пенсию, передав свое детище преемнику. А заодно, присмотреть для себя тихое и полезное дело, на котором и сидеть до конца рядом с ним. Не скрою, я иногда откровенно советовала это ему:

            — Иван Ильич, не затягивайте узелок. Подумайте о себе и о нас, грешных. Придет ведь кто-то на ваше место, все равно придет — чужой, враждебный. Выгонит вас, разгонит нас, посадит тут своих людей. Вам хорошо, вы себе пропадете в камышах на даче, развевая горе рыбалкой и святым выпивоном. А с нами что станется?

            — Ты, Катерина, если метишь на мое место, так скажи прямо. Ведешь себя по-бабски: ноешь и ноешь. На тебя это не похоже. Надоело.

            — Ною, потому что не молодеете ведь вы. Пора подумать о будущем.

            Но фантазия его не шла дальше прежнего:

— Почувствую старость, тебя посажу на свое место. А сейчас уйди к такой матери. Хватит об этом!

— Вы ничего больше не придумали? — не унималась я. — На кой ляд сдалось мне ваше место? Я и на своем досижу, если все нормально будет. Только вы ведь норовите так повернуть, чтоб было как раз не нормально. Хоть бы других не смешили, а то уже и заказчики передают ваши жалобы, что я вас подсиживаю, змея, мол, такая.

— Ну, может, и вырвалось когда, не отрицаю. Но ты меня с этими разговорами достала уже, ей-богу. Иди работай!

Я уходила. Кандидатуры на его место у меня не было, и предложить конкретный план я не могла. Но спустя время возвращалась к прерванному разговору, напоминала, что проблема существует и ее надо решать. Позволяла я себе это потому, что Иван Ильич безгранично доверял мне.

Со временем я убедилась в бесполезности любых попыток сдвинуть его с насиженного места. Он просто до­сиживал свой век, как придется, и ни о чем думать не хотел. А может, и не мог. Присматривать нового человека, готовить для него общественное мнение, проталкивать наверх — на все это у него уже не было сил. Он это понимал, как понимал и резонность моих просьб, но только и мог что просто отмахи­ваться от меня.

И вот его парализованная воля дала последний всплеск: он заключил опрометчивую сделку, и над предприятием нависла угроза банкротства. А к нам подступил час, о котором я его не раз предупреждала. Только более горький для Ивана Ильича, ибо был пропитан подозрениями в его нечистоплотности.

Поэтому я никак не реагировала на уход директора, я просто давно ждала этого, смирилась с мыслью, что тогда вместо него возникнет неизвестная и, скорее всего, неприятная персона. Чувствовала лишь досаду от этого знания, но досада — вещь не материальная, ее к оплате не предъявишь.

«Новой персоной» оказался наш сотрудник — специалист никакой, но человек своеобразный, сложный, короче — поганый. Основные свои качества он тщательно маскировал, никогда не проявлял их в работе. Впрочем, у людей проницательных оставалось ощущение, что когда-нибудь с ним произойдет внезапное и резкое превраще­ние, как безобидное горное образование из старой геологической цепи превращается в огнедышащий вулкан. Вот это клокотание внутри, эта упрятанная в нем энергия, скрытая враждебная сущность были неизвестным образом очень понятны и мне. В опущенном взоре, в стиснутых губах, в резком тоне я читала совсем не то, что он хотел показать.

Теперь я думаю, он видел это и до поры держался от меня подальше. А когда пришло его время, возникло и следствие — изгнание меня как слишком умной. Естественно, истинная причина изгнания открылась позже, хотя, случись это и вовремя, я вряд ли что-то изменила бы.

В долгих беседах, которые новый директор затевал с сотрудниками после своего желанного воцарения, я не лукавила. Но разговор у нас не клеился, скорее всего, потому, что лукавил он. Я видела, что не победила в нем предубеждение против себя. Оставаться на работе было бессмысленно — меня все равно «дожали» бы его клевреты. Я решила не утруждать их, не доставлять им это удовольствие.

Итак, сколь я ни думала об этом раньше, сколь ни готовилась к худшему повороту событий, но потеряла работу, оставшись без средств к существованию, внезапно, не вовремя, ибо мой возраст не позволял начать жизнь заново. Таким образом, беда моя стала глобальной — без работы, без средств, без будущего. А жить предстояло еще долго…

Во-вторых, было следствием первого — я тяжело заболела.

2. Пропасть

Я тяжело заболела, поэтому даже не пыталась искать новую работу. Сначала надеялась, что скоро поправлюсь и вот тогда… А потом поняла, что не найду себе применения и тогда — новые хозяева положения окружали себя только молодыми, к тому же длинноногими, а мне недавно исполнилось сорок, и внешние данные в понятиях моего и более старшего поколений никогда не имели решающего значения.

Потянулись безрадостные, однообразные, отупляющие дни, наполненные одними и теми же заботами: где добыть кусок хлеба, денег на оплату квартиры, на лечение. Известно, беда не приходит одна: к зиме мою каракулевую шубку побила моль, купленные впрок сапожки полезли по швам, вышла из строя стиральная машина, цветной телевизор стал показывать в черно-белом изображении. Оставалась на ходу только новая «иномарка» — белоснежная «фольксваген–джетта», но ее содержание стало мне не по карману.

Однажды я села и посчитала, сколько необходимо иметь денег, чтобы, ведя растительное существование, дожить до пенсии. Вышло, что следует продать машину и тратить в месяц не более тридцати долларов. Эта сумма составляла много меньше той, которую надо было иметь, чтобы не увязнуть в долгах и не умереть с голоду. Значит, машину я «проем» гораздо быстрее. А что будет потом? Но делать нечего. «Джетту» я продала быстро, да жалко мне стало тратить этот кусочек. Огляделась и решила, что чугунная ванна, купленная для ремонта, уже никогда установлена не будет, как не пригодится больше и кожаный плащ, и сапоги на шпильке, и другие наряды — все мои добротные и милые вещи.

С того злополучного июля, когда я перестала выходить на работу, минуло более полугода, затем прошел год, другой… Дни текли как медленное исполнение приговора. Я изменилась. Нет, не потому что голодала, не потому что стала носить старые, чудом уцелевшие от моей молодости вещи, — драповое пальто, истоптанные сапожки, вязаную шапочку. Потухли мои глаза! До этого их зеленый огонь лет на десять делал меня моложе. Теперь я хоть и не опускалась бессознательно, но и не бодрилась осознанно.

Как-то утром я решила бороться. Начала с того, что накинула платок и отправилась в парикмахерскую, чтобы остричь волосы. Мастер, мужчина средних лет, отговаривал: