Договориться с тенью - Галина Миленина

Галина Миленина

Договориться с Тенью

Книга первая

Ольга Сидоровна положила трубку на телефонный аппарат, стоявший на тумбочке возле кровати, и откинулась на высокую подушку. После второго инсульта она не вставала, и память её частично утратилась. Интересно, что последнюю – недавнюю – часть жизни она помнила едва-едва, а события без малого семидесятилетней давности – совершенно отчётливо, как будто это было вчера. Через неделю ей восемьдесят пять. Да, жизнь пролетела. Слава богу, после неё остаются и дочь, и внучка на этой земле. Много чего произошло за длинную жизнь, но почему-то в последнее время она снова и снова мысленно возвращается туда, к товарному вагону…

Они втроём – мать и две дочери Катя и Оля вышли под Джанкоем, перестраховались. Когда их освободили, американский офицер, вальяжно устроившись в кресле чужого кабинета, с улыбкой спросил Ольгу;

– Куда собралась, красивая? В Сибири снег, морозы…

– А при чём тут Сибирь? – не поняла девушка. – Мы домой, в Севастополь возвращаемся. Там тепло. Раздался хохот. Словно они лучше знали, что ожидает невольниц, отработавших три года на фашистскую Германию. Семнадцатилетнюю Ольгу вместе с сестрой Катей, что на год моложе и матерью немцы вывезли из Севастополя в сорок втором. За неделю до этого при бомбёжке погибла их старшая сестра Надя…

Сначала появилась первая отметина от пули в углу их дома, построенного отцом из белого инкерманского камня. Потом взрывной волной вышибло стёкла в доме и осыпалась штукатурка. После Надиных похорон, с ажурной беседки в саду попадали гипсовые голуби, некогда украшавшие её крышу по периметру и захрустели серой грудой под ногами. И мать, окаменевшая от горя и не проронившая слезинки на похоронах, вдруг увидев через три дня то, что осталась от голубей, упала на колени, и прижимая к себе уцелевшее крыло, завыла: «А-а-ах, доченька, голубонька моя сизокрылая-я-я-я». Соседская кошка, дремавшая в тени, шарахнулась в сторону, вскарабкалась на яблоню, и долго наблюдала сверху, как раскачивалась внизу на коленях женщина, стеная и причитая…

Ожесточённые налёты на город почти разрушили его. День и ночь содрогалась земля, полыхали пожары, тысячи снарядов, авиабомб, мин разрывались на улицах и площадях города. Утром Ольга с Катей шли на завод «Молот», – родной с детства кинотеатр «Ударник» ярко полыхал, пламя билось, рвалось наружу, его не тушили, не хватало людей. Вечером, возвращаясь после смены, остановились рядом. Молча постояли, словно у могилы родного человека, серый дым поднимался тонкими струйками, тлело то место, где некогда был экран.

Была у них возможность покинуть осаждённый город, эвакуироваться вместе с другими, но вместо этого они с сестрой выехали в Камышовую бухту в госпиталь. Обмывали, кормили, подносили судна раненым бойцам, перевязывали раны, мыли полы, делали всё, что требовалось.

Третьего июля город был взят фашистами.

Всем горожанам от семнадцати до тридцати пяти лет приносили повестки на работы в Германию. Однажды, мать вернулась с ночной смены домой, на пороге ждала соседка – её девочки во время облавы были схвачены на рынке и находятся на железнодорожном вокзале, мать рванулась туда. На перроне был хаос. Крики и плач заглушала музыка – полицейские пригнали баяниста, приказав играть бодрые мелодии. Проталкиваясь сквозь толпу, спотыкаясь о груды битого кирпича, натыкаясь на телеги, полицейских, мешки, ящики, задыхаясь, осипшим голосом звала: «Оленька, Катюша!» Но её голос тонул в гуле других голосов и звуков. Добежала до открытого пространства перед вагонами, но это пространство отвоевали себе сторожевые псы, рвущие поводки в руках охраны… Спина взмокла, струйки пота стекали по лицу, пряди волос выбились из под косынки. Глазами отыскала своих плачущих девочек в чёрном проёме вагона с редкими зарешеченными окнами, рванулась к ним, но высокий полицейский, с квадратным подбородком и плохо выбритой ямочкой на нём грубо оттолкнул, не давая приблизиться к дочерям:

– Отойди, не положено!

– Я с ними. Я хочу уехать! – выдохнула, не раздумывая мать. А баянист, растягивая меха, надрывно, с хрипотцой выводил, виновато склонив голову, не глядя в лица земляков: «Эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот, не воротишься!»

Полицай ухмыльнулся, волоски на ямочке затопорщились, подошёл вплотную, – ледяным холодом повеяло от его автомата на уровне её лица, подцепил стволом ворот блузки, дёрнул в сторону, с треском рванулась ткань и пуговицы покатились под ноги, обнажив материнскую грудь, вскормившую троих дочерей. Стоявшие рядом полицаи хмыкнули: дескать, не на что посмотреть.

– Пошла! – ткнул один грубо в спину, в сторону состава, и женщина шагнула, высоко задрав юбку, в товарный вагон для скота, уцепилась за поручни, а дочери бросились к ней последний раз обнять и вытолкнуть прочь, уберечь мать от неволи, понимая, ради них она решилась на отчаянный шаг. Но вцепилась до побелевших костяшек пальцев в проём вагона, удержалась, когда внезапно дёрнулся состав, и все откачнулись и попадали. Осталась со своими кровиночками плоть от плоти. Обняла крепко, прижала к груди, покатилась судьба под колёса…

Везли в вагонах для скота и обращались, как со скотом. В углу вагона вместо туалета стояло корыто и все – молодые мужчины и женщины вынуждены были ходить туда на глазах друг у друга. Когда небольшие запасы продуктов закончились, люди начали падать в обморок от голода, духоты и смрада. И только после этого, на стоянках им стали выдавать миску баланды и тонкий кусочек хлеба в день.

На одной из стоянок, мать нашла заскорузлую от грязи и коровьих лепёшек бечёвку, отмыла в дождевой луже, распустила на тонкие верёвки, продела в петли и дыры от пуговиц на блузке. Заплела с молитвой тугой косой под самое горло… Залатала израненную душу, спрятала от чужих глаз тело.

Месяц были в пути, голодали, ночами согревали друг друга, болели. Сначала их привезли в пересыльный лагерь, где они прошли санобработку, оставили отпечатки пальцев, получили рабочие удостоверения и прямоугольные нашивки: на синем фоне белые буквы «OST», которые должны были носить на груди. Скоро мать ожидало новое испытание – невольничий рынок. Хозяин мебельной фабрики сразу выбрал из толпы Ольгу, затем ещё десяток молодых и здоровых, и с ними Катю, отодвинув мать в сторону. Мать упала перед ним на колени, умоляя не разлучать с дочерями. Ползая в пыли, обнимала сапоги немца, целовала руки ненавистного врага, забыв про гордость, лишь бы остаться рядом с девочками, защитить, уберечь, заслонить собой. И трескалась, рвалась, расползалась натянутая суровой бечёвкой тонкая ткань на её груди… Упросила.

Их привезли в местечко между Котбусом и Франкфуртом на Одере. Поселили в наспех сколоченный барак, – умывальник, длинный ряд двуярусных нар с матрасами и подушками набитыми соломой, вместе, уже хорошо. Вставали затемно, работали на мебельной фабрике по двенадцать часов в сутки – сбивали ящики для снарядов, стелили в них стружку и солому, что бы мягко лежать было бомбам, которые потом полетят в их отцов и братьев. Что было тяжелее – физический труд от темна до темна или это знание, о котором старались не только не говорить, но даже и не думать?

Прошло почти семьдесят лет с той поры, но сегодня, к концу жизни Ольга каждую ночь встречала там, на чужбине, она не могла отделаться от навязчивых воспоминаний, не могла думать ни о чём другом. И могла найти покоя, не разрешив для себя очень важный вопрос: открыть свою тайну родным или унести с собой в могилу…

Герман сидел на скамье в парке своего родового поместья и лениво просматривал утренние газеты. Было чудесное сентябрьское воскресное утро. С озера дул лёгкий, порывистый ветерок. На балконе старинного особняка девятилетняя Грета заигрывала со своим красивым кузеном и маленьким зеркальцем пускала солнечных зайчиков в его «королевское» лицо. Герман обладал лицом, считающимся эстетическим идеалом – угловатым по своей структуре: области щёк, лба и подбородка были сильно выражены. Бледная кожа и голубые глаза резко контрастировали с черным цветом его длинных волос.

Сначала Герман улыбался и, прикрыв глаза, великодушно ждал, когда девочка наиграется, погладывая в колонку новостей. Одно из сообщений привело его в невероятное возбуждение. Герман раздраженно махнул кузине рукой, порывисто встал со скамьи и, отвернувшись, внимательно вчитался в текст: «Министерство иностранных дел Германии получило информацию от музея «Suermondt-Ludwig-Museum» в Аахане о том, что картины немецких художников, которые считались пропавшими после войны, обнаружены в художественном музее города Симферополя, в Крыму. Музей не собирается вести переговоры о реституции (возвращении) 87 картин, поскольку это не предусмотрено действующим законодательством. Куратор выставки «Галерея теней» «Suermondt-Ludwig-Museum» Филипп Беккер назвал неожиданную находку замечательным событием. По его словам, о возвращении речь не идёт. «Главное – знать, где картины, что они существуют и что с ними всё в порядке».