Посмертный бенефис - Андрей Стрельников

Андрей Стрельников

Посмертный бенефис

ЧАСТЬ 1

19 августа 1995 года. Виламоура, Алгарве, Португалия

Набережная Марины ди Виламоура плавилась от зноя. Яхты, в унынии опустившие паруса и грустно повесившие свои бушприты, казались нереальными в густом липком мареве — казались сошедшими со старинной литографии. С каким удовольствием они рванули бы сейчас в безбрежную гладь океана, подальше от разомлевшего под солнцем асфальта и изнывающей от жары сонной бухты!

Увы… Их хозяева, как все нормальные люди, в этот час или принимали морские ванны, или прели под тентами возле бассейнов, или честно зарабатывали пневмонию в кондиционированных комнатах отелей, осененных, как плохой армянский коньяк, пятью фальшивыми звездами.

Изредка из одного ресторана в другой перебегали официанты. Перебегали, прикрыв ладонями макушки и стараясь как можно быстрее выскочить из-под лучей ультрафиолета, — то ли в поисках дополнительного заработка, то ли последних сплетен.

Три огромных шкиперобородых скандинава, принявших с утра недельную дозу горячительного, не замечали, казалось, ни солнца, ни моря. Их мутные глаза высматривали прохладную гавань, из которой можно было бы отправиться в столь желанную алкогольную кругосветку.

Как стая дельфинов за лайнерами, за ними неотступно следовали их бизоноподобные жены; женщины отчаянно потели и ежесекундно вытирали свои морковного цвета лица насквозь промокшими платками.

Чуть поодаль в растерянности топтали размягченный солнечным жаром асфальт менее живописные группы; все эти люди, по-видимому, ломали головы над одной и той же проблемой: как бы выбраться из пекла, не заплатив за прохладу денег? Эта проблема, надо заметить, представлялась неразрешимой: в разгар туристического сезона прохлада в Виламоуре — весьма дорогое удовольствие.

Замысловато разукрашенная овощами рыбка, которую португальцы называют «золотистой», одним своим видом возбуждала зверский аппетит, возбуждала, впрочем, ненадолго. Рыба оказалась необычно вкусной, не очень жирной, зажаренной по всем В правилам кулинарного искусства, но, так и не осилив ее, я понял: есть в такую жару противопоказано.

Официант смотрел на меня испуганными кроличьими глазками, ожидая, видимо, замечаний по поводу свежести рыбы. Я успокоил его, как мог, и попросил принести чашечку кофе и бутылку ледяной минералки. Довольный отсутствием претензий, официант улыбнулся, удалился. Вернулся с кофе и водой. После чего, в смущении потупившись, сунул под блюдце счет.

Смущение официанта было вполне оправданным: счет в полной мере соответствовал искаженным понятиям алгарвийцев о престижности их курортов. Несколько лет назад кто-то не очень остроумный, но очень восторженный сравнил в печати Виламоуру с лучшими летними курортами мира, и теперь сонмы европейских тугодумов, из года в год приезжавших сюда исключительно из-за доступности местных прелестей, попадают в своеобразный финансовый капкан. Цены выросли в несколько раз, догнав и уже кое в чем обогнав цены самых фешенебельных курортов мира, уровень же сервиса остался — в лучшем случае — прежним.

Официант тотчас сообразил, что сдача остается ему. Он расплылся в такой дружелюбной и милой улыбке, что, казалось, повеяло свежим морским бризом. Расслабившись, официант согнул одну ногу в колене. В такие моменты его, очевидно, учили заводить с клиентом приятную беседу — беседу ни о чем.

— Очень жарко сегодня, сеньор, не так ли?

— Фаш калор, — подтвердил я, едва не расхохотавшись.

Это обычное, казалось бы, словосочетание произносилось в Алгарве настолько часто, что приезжий вполне мог заподозрить: все население провинции охвачено эпидемией шизофрении. Только прожив здесь достаточно долго, я понял, что «фаш калор» — не просто «жарко». Понимать так эту фразу — значит слишком уж упрощать и без того простые местные нравы. «Фаш калор» — это приглашение к беседе и ее конец. «Фаш калор» — это образ мыслей, образ жизни, состояние души.

«Фаш калор», — с оптимизмом заявляет в казино игрок, только что просадивший все свое состояние. «Фаш калор», — в задумчивости цедит сквозь зубы предприниматель, неожиданно получивший возможность с помощью нескольких телефонных звонков решить все свои проблемы, — и небрежно отодвигает от себя телефонный аппарат. Все можно сделать в этом мире, всего можно добиться, стоит лишь чуть поднапрячься, но «фаш калор» — и все летит в тартарары.

— Сеньор не алгарвиец, не так ли?

— Тонко подмечено.

— Я сразу понял. Сеньор очень странно произносит некоторые слова. В Алгарве так не говорят. — Официанта аж распирало от гордости: догадался-таки! — Сеньору нравится у нас? У вас, на севере, такой погоды не бывает… Ведь сеньор — с севера, не так ли?

Что верно, то верно. Только он, проницательный мой, имеет в виду север Португалии. Мой Север — он гораздо севернее.

На моем Севере — если я еще имею право называть его «своим» — скоро начнутся затяжные осенние дожди. Люди, выходя из домов, будут все теплее одеваться; деревья, наоборот, — скидывать с себя тяжесть пожелтевших летних одежд.

Сигарета кончилась, а я так пока и не придумал, чем бы заполнить вторую половину дня. В офисе делать решительно нечего. Ничего серьезного в ближайший месяц не предвидится, а с текучкой секретарша, слава богу, справляется лучше меня.

За спиной кто-то вежливо откашлялся, и мягкий баритон проговорил на великом и могучем:

— Ничего, если я присяду? Не возражаешь?

…Моя нижняя челюсть отвисла. Темные очки, закрывающие половину узкого лица; фигура атлета-десятиборца; сдержанная «евразийская» улыбка…

Сармат. Пришелец из другой вселенной. Не друг, не враг… Рад ли я ему? Скорее да, чем нет.

— Привет… — Я еще не вполне оправился от шока, но виду старался не подавать. — Как ты меня нашел?

Сармат едва заметно улыбнулся. Что эта улыбка означала: искреннюю радость или смертный приговор? Н-да… «Восток — дело тонкое», как говаривал незабвенный красноармеец Сухов.

— Хватку теряешь, старик, — проговорил он по-английски, заметив подошедшего официанта. — Секретарша твоя шепнула мне на ухо — назвала пару-тройку твоих любимых харчевен. Вот я здесь.

— Ясно. — Я кивнул и развел руками. Затем попросил официанта принести еще воды и кофе — для Сармата. Его, конечно, не обманешь, поэтому спросил прямо, не виляя: — А зачем, собственно? Никак в отпуск?

— В отпуск, — подтвердил Сармат. — А вообще — дело есть. — Заметив, наверное, гримасу на моей физиономии, он поднял руку, предупреждая возможные протесты. — Выбор за тобой. Никакого давления, старичок. С позиций официоза ты не наш.

Сармат дождался, когда официант, наконец, удалится, и продолжил:

— Если бы ты сумел что-то выяснить о реальных (заметь, старичок, — реальных!) источниках доходов вот этого персонажа… — Он положил на стол тоненький концерт. — Я уверен, что нашлись бы благодарные люди, для которых заплатить много — всего лишь способ заработать гораздо больше.

— Забери, Сармат. Даже смотреть не стану. — Я вытер платком вспотевший лоб. Затем налил себе воды из его бутылки. — Ты должен знать: в эти игры я больше не играю. Да и деньги меня мало интересуют, возраст не тот. И не так уж я беден. — Я окинул критическим взглядом свои явно ослабевшие руки, давно уже не поднимавшие ничего тяжелее пивной кружки. — Работничек из меня сейчас… как из дерьма пуля. — Я отвернулся и позволил себе пофилософствовать: — Раньше работать было интереснее — была идея. А деньги — они всего лишь деньги. Я уже не молод, и трудно меня переубедить…

Сармат допил кофе и, окинув обманчиво равнодушным взглядом набережную, процедил сквозь зубы:

— Знаешь, где в твоей философии прокол? — В узеньких бойницах его глаз сверкали молнии. — На оси Южная Америка — Балканы.

— Мимо, Сармат. Не мои это дела.

И вообще, не строй из себя дешевого шантажиста. Не верю. Выпьешь чего-нибудь?

Не так давно бывшие младшие братья — болгарские оружейники — столкнулись с серьезной проблемой в Южной Америке, а богатенький британец из Гибралтара эту проблему для них решил. С моей подачи. Если бы об истинных «корнях» сделки узнали бывшие хозяева этого рынка, завтрашний рассвет стал бы для меня недостижимой мечтой.

— Понимаю тебя, — кивнул Сармат, — понимаю… Что ж… Наверное, этого и следовало ожидать. — Мое предложение выпить он, похоже, проигнорировал. — Что ж, так, конечно, удобнее…

— Что ты понимаешь?! — взорвался я. — Что вы все там понимаете? Я уже другой, ясно тебе? Уже четыре года, как я выпал из обоймы.

— Да, конечно. — Он, казалось, меня не слышал. — А ведь была надежда. Была… И не только у меня. Старик, скажи честно: хорошо живешь? — По лицу его блуждала снисходительная улыбка.