Юра - Владислав Март

Владислав Март

Юра

Это началось в тот год, когда уменьшились цветы. Повсеместно произошла стремительная перемена. С поздней весны всё новые цветы, появляющиеся согласно своему цветочному календарю, оказывались меньше, чем ждали. Куцые ромашки, крохотные васильки, маленькие шарики роз и шиповника. Растения стали давать мало нектара, почти не пахли, их цветы не имели того насыщенного колора, что заставляет сорвать, купить, дарить. Цветущие растения перестали нуждаться в насекомых для опыления. Случилась некая перестройка, метаморфоза или мутация. Всё цветущее научилось опылять себя без роя жужжащих. Бутоны только появившись — отмирали. Распускались не полностью. Пахли просто травой. Ни пчела, ни бабочка не могли насытиться сухой пылью на пестиках-тычинках. Цветы редуцировались и клонясь к земле засыхали. Всего одна весна, одно лето положили конец привычному. Вечные паразиты одуванчики и вовсе не расцвели. Не летели над лодыжками пешеходов белые зонтики, не красили носы собакам жёлтые цветки, дети не пачкали руки белёсым неотмывающимся соком сорванных растений. И сока в природе стало меньше. Всюду взгляд видел траву, побеги, деревья, но не тюльпаны. Розы, покрытые колючками, без крупных своих цветов стали походить на терновые кусты. Крылатые насекомые валялись серой шелухой под ногами. Дворники мели их в кучи и поджигали как листья осенью. Стали находить мёртвых птиц, дроздов и скворцов. Постоянно приходилось наступать на скрюченных мёртвых лягушек. Часть птиц улетела на юг в июле и больше не вернулась. Люди пытались спасти птиц, кормить их семенами подсолнуха, но оказалось, что очень многие птицы его не едят. А к летнему солнцестоянию подсолнух так подорожал, что халва и всякая энергетическая шоколадная чепуха начала быть дорогим лакомством. На асфальте дети не рисовали больше цветов, пчёл и птиц. Новое поколение карапузов не имело перед собой примера, модели, с чего переносить мелками на плитку. Их каракули повторяли дома, машины, солнце, что угодно, кроме цветов. В последнюю очередь я заметил отсутствие паутины и почти полную тишину по утрам. Цветы всех подвели. В том году они проснулись маленькими, бледными и неароматными. Некрасивыми и невкусными, уродливыми карликами. Уменьшенные цветы запустили целую волну перемен и смертей в природе.

Это было в том городе, где вполне мог бы творить Шинкарёв. Огромные кубы зданий с маленькими одинаковыми окнами здесь могли скрывать что угодно. По внешнему виду серого-кирпичного куба нельзя было предсказать, детский сад ли, завод ли, цирк ли внутри. Вилками торчали из слежавшегося прошлогоднего снега палки деревьев. Именно палки, стволы, лишённые дополнительного фрактала средних и малых веток. Тени таких деревьев всегда показывали на земле урок геометрии, вечную зебру чёрных на сером полосок. Вода рек того города напоминала лужу. Она стояла недвижимо и ничего не отражала, так как цвет неба полностью вторил цвету воду. Улицы перетекали в мосты и были значительно живее реки. Там кувыркались чёрные знаки вопроса — фигуры пешеходов, рывками танцевали коробки грузовиков, кружился розенбаумовский бостон опавших пакетов. На воде жизни не было. Ни лодок, ни плывущего мусора, ни тени ограды, ничего демонстрирующего энергию потока, показывающего, что река, в общем, та же дорога. Реками в том месте не пользовались. Вода под мостами нужна была для поглощения избытка мыслительной энергии индивидов в пальто и платках. Она была очистительным фильтром, что неслышно сорбирует лишнее из воздуха и головы. Река принимала канализацию, обрывки писем, отрепетированные и несказанные признания, плевки злобы и слёзы счастья. Река смешивала всё это по ночам, чуть ускоряя под гнётом луны и выводила шлаки в далёкое море, что граничило с иными городами. Шинкарёв нашёл бы здесь облупившиеся классические статуи в парке, бровку мусора у дороги, терракотовую котельную с трубой-ракетой и написав это, остался бы висеть в краеведческом музее. Тот город и художник не встретились. Пейзажи шинкарёвские здесь называли просто «вид из окна» или «обычная погода». Никому в голову не приходило, что серый день и двухэтажный проулок нарисованные натурально криво и без деталей для кого-то являются темой творчества. Деталей же в переулках было довольно.

Во 2-м Огнеупорном переулке, к примеру, стоял Голубой дом. Типовой деревянный трёхэтажный барак, отделанный снаружи толстым слоем известки, выкрашенной в голубой цвет. Не везде штукатурка была на месте, не везде рамы содержали стекла, а крыша шифер, но всё же дом выделялся своей самобытностью в серой шеренге других мокрых стен переулка. Дом даже стоял иначе. На метр ближе к дороге, отбирая у тротуара место, отчего с одной стороны его было видно с обоих концов улицы, с другой, его первый этаж был вечно забрызган грязью от проезжающих бортовых грузовиков. На счёт того отчего дом был голубым, а соседние имели цвет неопределённый или просто некрашенный цвет штукатурки, ходили разные городские легенды. Все они были глупыми и скучными. Жители дома никак не участвовали в развитии легенд и преданий, им было наплевать какого цвета дом. Дом строили кооперативом при другой власти. Его проект и цвет, скорее всего, были выбраны спонтанно, как самые дешёвые или доступные. Обитали в Голубом доме — бывшие заключённые — сухие махорковые мужички с толстыми венами на шеях, прачки из соседней фабрики-прачечной и две просто бедных без причины семьи. Квартиранты жили недружно, ругались и портили друг другу двери. Не было ни одной полной семьи в Голубом доме и ни одного рукастого мужика, что мог бы поправить крыльцо или вставить стекло на общей лестнице. Брошенные мужьями прачки били своих детей и слушали Моцарта по радио. Бывшие заключённые пили водку и сносили в свои комнаты различное краденное барахло, что потом пытались продать. На первом этаже между тёмной лестницей подъезда и комнатой особенно часто пьющего и выпадающего из окон по этому случаю бывшего сидельца, жила семья Ильичёвых. Пребывали они в количестве трёх особей: дед, мать и Юра-школьник. Дед был без одной ноги до колена, которую потерял, подорвавшись на мине в войну. Нигде не работал, выходил редко, в основном сидел и смотрел в окно отворачиваясь от грязи грузовиков. Пенсию ему носили совсем маленькую и отчего-то не носили деньги ни за его ранение, ни за ветеранский статус. Будто не был он вовсе на войне. Мать, его дочь, за него на это бранилась и отказывалась готовить пищу. Дед особенно не возмущался, просто тихо каждый раз объяснял ей. Что он ветеран войны, которой ещё не было. Его забрали в будущее и там, на настоящей большой войне, ему оторвало