Курьер запаздывает - Алексей Азаров

Алексей Азаров

Курьер запаздывает

Ал. АЗАРОВ, Вл. КУДРЯВЦЕВ

ПОВЕСТЬ

Рисунки Б.СОНИНА

В этой повести мало домысла. Ситуации, описанные нами, в основном совпадают с действительными событиями, а человек, названный слави багряновым, — он среди нас, живет в москве, и многие видели его на гоголевском бульваре. Любители шахмат поговаривают о нем, как об интересном и остром игроке. Впрочем, это все, что они знают о нем; остальное — настоящее имя, биография, вкусы и привычки — известны только тем, кому по должности положено быть осведомленным о некоторых других деталях его биографии.

Работая над повестью, авторы старались по возможности приблизить текст к изустному рассказу своего героя, и это не литературный прием, а, как нам кажется, единственно возможный для данного случая способ сохранить и донести до читателя подробности операции “идите с миром” — одной из многих операций, в которых участвовал человек, носивший двадцать девять лет назад имя слави николова багрянова…

Москва, 1971 г. Авторы

1. ИЮЛЬ. 1942. ЭКСПРЕСС СИМПЛОН — ВОСТОК. ПРОМЕЖУТОЧНАЯ ОСТАНОВКА В БЕЛГРАДЕ

— Кто вы такой будете, ваша милость?

Он промолчал.

— А вы тоже по коммерческой части работаете?

Э.Накадзоно,

Тайный рейс

Путь его лежал через темные болотистые пространства.

Вальтер Скотт,

Гай Мэнеринг

Я ненавижу мелкий дождь. Не то что он действует мне на нервы, но при виде капель, тянущихся по оконному стеклу, у меня возникает озноб. Мир кажется собором, где идет панихида по усопшему. Хочется вынуть платок и промокнуть глаза.

Дождь преследует от самой границы. Сначала это была гроза с ударами грома, похожими на бомбежку, потом она перешла в ливень, а сейчас выродилась в мелкую дребедень, которая и не думает делать передышки. Во всяком случае, до вечера у неба хватит запасов воды — пепельные клочья, плывущие в зените, смыкают строй, сливаются в безнадежную темную тучу.

Отправление затягивается, и я стою на перроне, разглядывая воробьев, прячущихся под навесом. Они мокры и невеселы, и перья у них топорщатся как иглы. Птицам тоже плохо, и даже крошки булки, брошенные мной на асфальт не привлекают их внимания.

Усатая итальянка — первое купе, место номер два — прогуливаете перрону сизую от влаги болонку. Болонка брезгливо обходит лужи и нервно зевает. Я касаюсь пальцами полей шляпы и выдавливаю улыбку.

— Доброе утро, синьора!

— Доброе утро… Почему мы так долго стоим?

— Никто ничего не говорит. Даже радио онемело.

Итальянка нежно гладит мокрую болонку.

— Не капризничай, Чина.

Усики у итальянки, как у д’Артаньяна, но это не делает ее непривлекательной. Кажется, она не прочь со мной подружиться — до Милана еще далеко, а в дороге так скучно.

В нашем вагоне пустует половина купе. Война. Сейчас по Европе путешествуют только те, кого гонит в дорогу необходимость. Я тоже, честно говоря, охотнее сидел бы дома или в своей конторе на улице Граф Игнатиев. В такую погоду Мария сварила бы мне крепкого кофе и я пил бы его из крохотной чашечки — горький, густой.

— Ну же, Чина, делай пипи!

Я вздрагиваю и смотрю на итальянку. Она озабочена. Болонка крутится возле моей ноги. Строю милую улыбку и отодвигаюсь. И снова вздрагиваю, ибо черный раструб перронного репродуктора внезапно обретает дар речи. Слова хрустят, как жесть.

— Пассажиров экспресса Симплон просят занять места в вагонах!.. Повторяю: дамы и господа, займите свои места в вагонах! Соблюдайте порядок!

Д’Артаньян в юбке подхватывает на руки свое мохнатое сокровище и торопится в вагон; я помогаю ей одолеть ступеньки и удостаиваюсь многообещающей благодарности.

— Грация!

Одно слово, но как оно сказано! И почему это мне всегда так везет? Куда бы я ни ехал и как бы пуст ни был вагон, в нем всегда отыскивается одинокая дама, безошибочно угадывающая во мне холостяка и считающая долгом пустить в ход свои чары.

Итальянка наконец скрывается в купе, а я, не теряя времени, бегу в другой конец вагона. Мне почему-то кажется, что объявление по радио отнюдь не означает конца затянувшейся остановки и связано с каким-то сюрпризом для пассажиров. Если это так, то лучше смирно сидеть на месте, сменив обычную обувь на теплые домашние туфли без задников и погрузившись в чтение детективного романа.

Тихие шаги в коридоре. Негромко брошенная фраза, в которой мелким прованским горошком перекатывается буква “р”, и вслед за проводником в коричневой курточке через порог купе перешагивает Вешалка с обвисающим с плечиков костюмом. Костюм черный, в скромную тонкую полоску… Сюрприз, хотя и не тот, о котором я думал.

Вешалка складывается пополам и опускается на диванчик напротив. Загромождая проход, на коврик укладывается желтый кожаный кофр — весь в ремнях, как полицейский на смотре, — а рядом с кофром протягиваются две жерди в брюках, такие длинные, что проводник, выходя, едва не спотыкается о них.

— Мерзкая погода, — говорит Вешалка вместо приветствия. — Э?

Я соглашаюсь:

— Совсем непохоже на лето…

У Вешалки четкий берлинский акцент и серые волосы. Нахожу необходимым представиться:

— Слави Багрянов. Коммерсант.

— Фон Кольвиц.

И все. Ни имени, ни профессии. Так и должно быть: для немца, да еще обладателя приставки “фон” перед фамилией, болгарский торговец — парвеню, неровня. Тем лучше, путешествие пройдет без утомительной дорожной болтовни, после которой чувствуешь себя обворованным.

Фон Кольвиц, грея, потирает ладони. Пальцы у него сухие, узкие; на мизинце правой руки перстень с квадратным темным камнем. Банковский служащий высокого ранга или промышленник? Не следует ли предложить ему сигарету?

Пока я раздумываю, в коридоре вновь возникает шум — на этот раз громкий, с вплетенным в него характерным бряцанием оружия. Звонкий молодой голос разносится из конца в конец вагона, обрываясь на высоких нотах:

— Внимание!.. Проверка документов!.. Приготовить паспорта!..

Стараясь не спешить, достаю из внутреннего кармана паспортную книжку с золотым царским львом и внушаю себе успокоительную мысль, что позади уже три такие проверки: одна в Софии и две на границе, при переезде.

— Документы!

В дверях трое. Молча ждут, пока я дотянусь до столика и возьму паспорт. Так же молча разглядывают его, все трое. Чувствую, что ладони у меня начинают потеть, и глубже, чем хотелось бы, затягиваюсь сигаретой.

Короткий разговор, похожий на допрос.

— Куда едете?

— В Рим. По делам фирмы… Вот моя карточка.

Визитка переходит из рук в руки. В ней сказано — на болгарском и немецком: “Слави Николов Багря-нов. София. “Трапезонд” — сельскохозяйственные продукты, экспорт и импорт. Тел. 04–27”.

На руках у всех троих черные одинаковые перчатки. Серо-зеленая полевая форма; у старшего погоны обер-лейтенанта. Странно, что нет штатских. Странно и то, что фон Кольвиц, кажется, не собирается предъявлять документов.

— Кем выдана виза?

— Германским посольством в Софии. Лично его превосходительством посланником Адольфом Хайнцем Бекерле…

А вот и штатский — он, словно статист в пантомиме, возникает за спинами троих и забирает у них мой паспорт. Из-под тирольской шляпы с оранжевым перышком на меня устремляется острый, но пока еще равнодушный взгляд. Установив сходство фотографии в паспорте и оригинала, он принимается прямо-таки ощупывать документ — строчку за строчкой… Это уже не абвер, это гестапо… Может показаться странным, откуда я это знаю, и вообще, откуда у коммерсанта такая интуиция на дорожные сюрпризы, но если вспомнить, что я только и делаю, что езжу и в пути держу уши и глаза открытыми, то все станет на свои места. Ну и кроме того, я с детства отличался догадливостью. Сейчас опыт и прирожденная сообразительность позволяют мне, например, безошибочно определить причину инертности фон Кольвица. Готов держать пари, что он предпочтет объясняться с патрулем в коридоре.

Гестаповец все еще вчитывается в документ.

— Вы говорите, что виза выдана послом Бекерле? Но здесь не его подпись.

— Разумеется. Подписывал первый секретарь. Его превосходительство посланник только дал указание.

— Вы едете в Рим? Почему же виза до Берлина?

— Видите ли… — Я на миг запинаюсь, прикидывая, как бы ответить покороче. — Рим — всего лишь промежуточная остановка. Цель моей поездки — переговоры с имперскими органами.

— С какими именно?

— С министерством экономики.

В подтверждение своих слов я могу продемонстрировать письмо — официальный бланк министерства, где черным по белому написано, что меня рады будут видеть в Берлине, на Беренштрассе, 43, в любой день между 20 июля и 5 августа, — однако я предпочитаю не спешить. Гестаповец с неохотой возвращает мне паспорт.