Соавтор - Геннадий Прашкевич

Геннадий Прашкевич

Соавтор

Любое несовпадение имен и событий является чистой случайностью

Шкиперу Шашкину было плохо.

Самоходная баржа медленно шла вниз по Оби, и давно бы полагалось Солнцу опуститься за неровную щетку темного леса, затянутого то ли предгрозовой дымкой, то ли сухим туманом, но шел уже одиннадцатый час, час в сущности сумеречный, а Солнце, сплющенное, как яичный желток, продолжало висеть над лесом. Круглое, багровое, совершенно обычное. Во всем обычное, кроме одного: заходило оно не на западе, то есть там, где ему и следовало заходить, а на востоке, над редкими огоньками большого села.

«Где-то там… – горько думал шкипер, рассматривая темнеющий по берегам лес, – на базе отдыха… с корешами… мой Ванька мается… – Шкипер сделал большой глоток уже из почти пустой бутылки. – Сынок… Ученый… Разбил под сосной палатку, взгрел кофеек, рыбу с корешами глушит… Отца вот только стесняется, де прост у него отец… Мало я стервеца в детстве драл, мало просил, на колени падал – к твердому ремеслу прибивайся! Ремесло, оно как спасательный круг! А на бумажках жизнь не сделаешь!.. Не послушался Ванечка, живет теперь на оклад, а оклады у ученых какие?… – Шкипер мутно глянул на багровое, садящееся не по правилам Солнце и выбросил опустошенную бутылку в темную Обь. – Не сумел я Ванечку поднять до себя… Простым ученым стал Ванечка…»

Шкипер Шашкин твердо знал, понимал ясно – Солнце обязано заходить на западе. Но столь же ясно он видел – сегодня Солнце пытается опуститься за горизонт не где-нибудь, а на востоке. Маясь головной болью, занюхивая корочкой плохой спирт, он тщетно пытался примирить происходящее в природе со своими собственными о ней представлениями.

«Ванечку бы сюда… – думал шкипер в отчаянье. – Пусть Ванька неуважителен, но все же ученый… Ох. мало я его в детстве порол, ох, не сумел довести Ванечку до человека… Чтобы не стыдно там, ну и все такое прочее… Ведь разбуди его, подлеца, в любой час ночи – вот чего дескать, Ванечка, тебе больше всего хочется? – он не задумываясь, не открывая глаз, ответит – на батю не походить!»

1

Гроза шла со стороны Искитима.

Небо там – заплывшее, черное – сочилось влагой, но над базой отдыха Института геологии и геофизики Солнце пока даже не туманилось. Стояла плотная, ясная, графическая, как определил ее Веснин, тишина.

Подоткнув под голову свернутый спальник, Веснин лежал на тугом надувном матрасе, и удрученно рассматривал сосну, опутанную растяжками палатки. От обнаженных плоских корней, густо и во многих местах пересекавших тропинку, до нижних причудливых сучьев сосна была сильно обожжена – то ли неудачно жгли под нею костер, то ли молния постаралась. «Чувствует ли дерево боль?… – Веснин поежился. – Как это вообще – ощущать лижущее тебя пламя и не иметь возможности уклониться, заорать, броситься в воду, если даже вода плещется перед тобой?»

Он вздохнул.

Он-то мог сбежать, он бы выпрыгнул из огня, случись такое, но вот от мыслей… От мыслей не убежишь…

Повернув голову, он видел палатки, разбитые по периметру большой поляны, больше того, видел почти всех еще не съехавших с базы сотрудников – математика Ванечку Шашкина, лениво бренчащего на гитаре, неудачника Анфеда, геофизика и спортсмена, наконец, дуру Надю.

Нет – упаси Господь! – Надя, конечно, не была дурой, просто так ее определил Анфед. А сама по себе Надя походила на балерину – прямая, точеная, ноги сильные, длинные, из-под распущенных рыжих волос, схваченных выше лба кремовой лентой, всегда беспечально посверкивают глаза, но вот инстинкт самосохранения…

Как правило, Надя сперва смораживала глупость, а потом уж спохватывалась.

Веснина на базе встретили с интересом – писатель все-таки. К тому же, писатель-фантаст. Прошел слух, что он один из двух знаменитых братьев, но этому все же не поверили – с чего вдруг кто-то из знаменитых братьев поедет в Сибирь, да еще осенью, да еще на базу отдыха Института геологии и геофизики, а не на какие-нибудь там обкомовские дачи? Хотя никто, конечно, сильно не переживал, хоть пана Станислава Лема привози. Бывали тут польские минералоги, бывал болгарский поэт, называвший комаров москитами, да мало ли кто еще бывал, преимущества для всех были одинаковые: утром свежий деревенский творог, раз в неделю – чистые вкладыши для спальных мешков. Это только Ванечка Шашкин требовал на прокат торпедный катер – топить самоходные баржи, будившие его по утрам. Но даже Ванечке в торпедном катере отказали. Что ж это будет, если каждый начнет?

Когда на базе узнали, что у Веснина вообще нет брата, расстроился один Анфед.

Но это никого не удивило. Все знали: при росте своем и при спортивности Анфед все равно неудачник. Гирю двухпудовую левой жмет, всегда поддержит компанию, замечательно на гитаре играет, в голове мысли водятся, а все одно – неудачник. Жена от него ушла, на переаттестации чуть не загремел в лаборанты, новый дорогой костюм прожег сигаретой в первый же день рождения. Наконец, последний случай: дирекция Института сочла нужным именно Анфеда оставить на базе вместо того, чтобы отпустить в поле. Понятно, кому-то надо помогать начальнику базы Кубыкину, но почему Анфед?

«Опять я не о том, – вздохнул Веснин. – Мне не об Анфеде, мне о рукописи надо думать. Ведь специально выбрался на базу – осень, безлюдье. Гуляй по лесу, собирай моховики, сиди над Обским морем, думай! Анфед, он ведь совсем из другой оперы. Вовсе не из космической. Таких не берут в космонавты… К черту!..»

Думай, Веснин, думай.

Но сосредоточиться он не мог.

Мешала гитара Ванечки, постанывающая жалобно, слабо, мешала приближающаяся, никак не могущая разразиться гроза, мешал воздух, густо напитанный электричеством, неопределенностью, тяжкой духотой. Говорят, грозы здесь бывают такие, что хвосты у лошадей торчком стоят.

«Посмотрим», – неопределенно решил Веснин, хотя понимал, что, скорее всего, ничего такого не увидит.

Серов, черт побери, Серов! – вот кто был нужен Веснину, вот в ком было все дело. Серов – физик, умница, старый друг, человек, читавший все его рукописи, злой придира, веселый циник, насмешник. Ну, в самом деле, зачем Джордано Бруно взошел на костер? Если во Вселенной мы действительно одиноки, поступок Джордано лишен смысла, а если окружены многочисленными разумными мирами…

Ну и так далее.

Серов всегда раздражал Веснина, но, в сущности, Веснин ориентировался именно на реакции Серова. Вдруг мы впрямь одиноки во Вселенной? Вдруг только человек несет факел разума? Вдруг наш образ мышления, рассчитанный на неведомого собеседника, ложен?

С таких вот вопросов и начинается путь к поповщине, усмехался Серов.

Язвительная улыбка кривила тонкие губы, дьявольски вспыхивало треснувшее стекло очков. Может твои проблемы, Веснин, упираются как раз во вселенское одиночество. Может, ты просто боишься по-новому взглянуть на проблему совести. Ладно, пришельцы, это можно понять. Но почему ты и земных героев пишешь красавцами? Они же одиноки, как Космос. Это должно их преображать. Они иными должны выглядеть! Придумывай, что угодно, пусть Космос будет угрюм, тревожен, но человек-то!.. Пиши человека, какой он есть… Читатель ждет сравнений. Пусть не все сравнения будут в пользу героя!.. Господи, Веснин, как надоели стандартные красавцы из книжек. Должно же в герое быть волшебство или хотя бы мускусный запах! Не приключения идей, а приключения человека!

Веснин раздраженно ворочался на матрасе, а гроза все не приходила, а душный воздух становился все плотней и плотней. Соавтора бы тебе! – вспомнил он язвительную усмешку Серова. Не физика и не химика, не космонавта и не шпиона, а обыкновенного бомжа из подвала, чтобы гнусным дыханием своим он не позволял тебе проваливаться в романтику. Мы же интересны друг другу только непосредственным личным опытом, тем, которого не знает другой. Только непосредственный опыт имеет значение, все остальное – лажа. Плюнь на воображаемые миры, зачем тебе все эти выдуманные мутанты, летящие к нам то с Альдебарана, то с Трента? И, кстати, почему с Трента? Что это вообще за Трент, что за дурацкое название?

– …свет.

Веснин вздрогнул.

Это кто-то сказал? Кто-то неслышно подошел к палатке?

Приподнявшись, он выглянул из палатки, но никого не увидел.

Дело не в пустом придумывании, подумал он. Дело в сомнениях, которые никто не может назвать пустыми. Ну, да, ну, ладно, в веке тридцатом, скажем, страсти животные уступят, наконец, место страстям чисто человеческим, там мы физически будем выглядеть иначе, но почему, описывая то, чего еще нет, я должен пользоваться только тем, что уже создано? Зачем тогда человеку воображение? Разве не воображение является двигателем прогресса?

Духота, выдохнул он. Какая, к черту, работа?