Рассказы из книги "Необычайные истории" - Огюст де Лиль-Адан

Огюст Вилье де Лиль-Адан

Рассказы из книги «НЕОБЫЧАЙНЫЕ ИСТОРИИ»

ПОДВИГ ДОКТОРА ГАЛЛИДОНХИЛЛА

Г-ну Луи Анри Мею

Убивать, чтобы исцелять!

Необычайное дело доктора Галлидонхилла вскоре будет передано на рассмотрение лондонского суда присяжных. Обстоятельства его таковы.

Двадцатого мая прошлого года в обеих обширных приемных блестящего фтизиатра, непререкаемого знатока и целителя всех нарушений в дыхательных путях, как всегда, толпились пациенты, сжимая в руках жетоны.

У входа стоял пробирщик в длинном черном рединготе; приняв от больного неукоснительные две гинеи, он клал их на добротную наковальню, ударял молоточком и заученно выкрикивал: «Аll right!»[1].

Сухой, маленький доктор Галлидонхилл только что сел за стол в своем застекленном кабинете, уставленном пышными тропическими растениями в огромных вазах японского фарфора. Рядом с доктором за круглым одноногим столиком расположился секретарь, в чьи обязанности входило стенографировать немногословные предписания. У дверей, обитых багровым бархатом, пестреющим золотыми гвоздями, высился устрашающе внушительный лакей, который должен был препровождать нетвердо ступающих легочников на площадку, откуда их опускал лифт, оснащенный особыми креслами, — все это, разумеется, после того, как прозвучит сакраментальное «Следующий!».

Больные переступали порог кабинета с затуманенным, остекленевшим взором, раздетые до пояса, держа одежду на согнутой руке, и сразу же плессиметр ударял по груди, а к спине приникал стетоскоп:

— Тук-тук! Памм! Дышите!.. Памм! Отлично!

Затем кратко излагался способ лечения, и раздавалось неподражаемое, знаменитое «Следующий!».

Все шло заведенным порядком каждый день с девяти утра до полудня на протяжении вот уже трех лет.

Но тем памятным утром двадцатого мая, едва пробило девять часов, как… Представьте себе живого мертвеца, ходячий скелет исполинского роста: глаза блуждают, впалые щеки соприкасаются под нёбом; обнаженный торс — клетка для птиц, обернутая обвисшим пергаментом, — содрогается от одышки и с трудом подавляемого кашля, в общем, человек, как говорят, одной ногой в могиле. Вот он, держа шубу из голубого песца на исхудалой руке, шагнул в кабинет, еле переставляя тонкие, как ножки циркуля, конечности и цепляясь, чтобы не упасть, за длинные листья тропического растения.

— Тук-тук! Памм! Ничего нельзя сделать! — хмуро пробормотал доктор Галлидонхилл. — Разве я коронер, чтобы свидетельствовать смертные случаи? Не пройдет и недели, как вы отхаркаете верхушку левого легкого, а правое и так похоже на шумовку! Следующий!

Лакей изготовился уже «убрать» пациента, но тут прославленный эскулап вдруг ударил себя по лбу и спросил, со странной улыбкой:

— Вы богаты?

— Я мультимиллионер! — простонал, глотая слезы, злополучный субъект, только что столь лаконично выключенный Галлидонхиллом из числа живущих.

— Тогда… пусть вас положат в карету! Отвезут на вокзал Виктории! Одиннадцатичасовой дуврский экспресс! Пакетбот! Хорошо протопленный спальный вагон от Кале до Марселя! И — в Ниццу! Там шесть месяцев ешьте кресс-салат, днем и ночью один кресс-салат; хлеб, вино, фрукты, мясо исключаются. Раз в двое суток — ложку слабого раствора йода в дождевой воде. И — кресс-салат, кресс-салат, кресс-салат! Тертый, толченый, пюре и сок; единственный шанс, да и то… Подобное, с позволения сказать, средство, о котором я слышу со всех сторон, и которое мне представляется более чем сомнительным, я предлагаю безнадежному больному, нимало не надеясь на успех. Впрочем, чего не бывает… Следующий!

Чахоточный крез был осторожно помещен в утепленную кабину лифта, и потянулись один за другим обычные пациенты: легочные, цинготные, бронхитные.

Шесть месяцев спустя, третьего ноября, едва пробило девять часов, как… могучий исполин, от зычных, ликующих воплей которого зазвенели стеклянные стены кабинета и задрожала листва тропических растений, щекастый великан в дорогих мехах, подобно пушечному ядру, разметал унылый строй пациентов доктора Галлидонхилла и прорвался без жетона в святая святых князя Науки, который, как всегда невозмутимый и одетый в черное, только что занял свое место за столом. Гигант поднял его одной рукой, как перышко, и, в молчании омывая умильными слезами бледные, гладко выбритые щеки фтизиатра, звучно облобызал их — этакая чудовищная реплика нежной кормилицы-нормандки. Наконец, доведя доктора до полуобморока, верзила опустил его обратно в зеленое кресло.

— Два миллиона! Хотите? Хотите три? — возопил этот Геркулес, эта живая, до жути осязаемая реклама новейшей медицины. — Вы возвратили мне дыхание, солнце, вкусную еду, безудержные страсти, жизнь, все! Требуйте с меня неслыханного гонорара: благодарность переполняет меня!

— Пос-слушайте… кто это… кто этот сумасшедший! Уберите его! — прохрипел полузадушенный доктор, выйдя из прострации.

— О нет, нет! — взревел гигант и, прикинув дистанцию взглядом опытного боксера, заставил лакея отступить. — К делу: я понимаю, что вы, даже вы, мой спаситель, не узнали меня. Я пожиратель кресс-салата! Пропащий, конченый, живой скелет! Ницца! Кресс-салат, кресс-салат, кресс-салат! Я прошел курс лечения, и вот творение ваших рук! Ну-ка, послушайте, послушайте это!

И он забарабанил по груди кулаками, способными проломить череп премированному миддльсекскому быку.

— Что?! — произнес доктор Галлидонхилл, вскакивая с места. — Это вы… Как! Умирающий, которому…

— Да, тысячу раз да, это я! — орал великан. — Вчера вечером, едва ступив на берег, я велел отлить вашу статую из бронзы, и я добьюсь для вас места в Вестминстерской усыпальнице!

Он повалился на широкий диван; пружины скрипнули и застонали.

— Ах, как хорошо жить! — вздохнул он с блаженной улыбкой тихого восторга.

Два коротких слова, еле слышно произнесенные доктором, — и секретарь с лакеем удалились. Оставшись наедине со своим воскрешенным, Галлидонхилл, собранный, бледный, холодный, несколько минут молча стоял, вперив в колосса пристальный взгляд, а потом неожиданно произнес изменившимся голосом:

— Позвольте мне прежде всего убрать эту муху с вашего виска!

Тут он бросился к пациенту, вынул из кармана короткий револьвер, именуемый бульдогом, и одну за другой всадил две пули прямо в левую височную артерию.

Исполин рухнул с пробитой черепной коробкой, изливая свой благодарный мозг на ковер, по которому еще с минуту молотил кулаками.

Десять взмахов ножниц — и шуба, сюртук, рубашка, разрезанные как попало, упали, обнажив грудь, которую сосредоточенный хирург немедля вскрыл сверху донизу одним взмахом острого ланцета.

Через четверть часа, когда в кабинет вошел констебль и покорнейше попросил доктора Галлидонхилла соблаговолить последовать за ним, тот невозмутимо сидел за своим столом и с толстой лупой в руках изучал пару огромных легких, распластанных на окровавленной подставке. Сам дух Науки в лице этого человека пытался проникнуть в механизм сверхъестественного кресс-салатного воздействия, одновременно смягчающего и восстанавливающего.

— Господин констебль, — изрек он, приподнимаясь, — я счел уместным умертвить этого человека, ибо немедленное вскрытие его тела могло дать результаты, благотворные для приходящих в упадок дыхательных путей человеческого рода: вот почему я без колебаний, могу в этом признаться, ПОЛОЖИЛ СОВЕСТЬ СВОЮ НА АЛТАРЬ ДОЛГА.

Излишне добавлять, что достославный доктор был отпущен из-под стражи под чисто символический залог, поскольку на свободе он полезнее обществу, нежели в заключении. И вот это-то необычайное дело теперь поступит на рассмотрение британского суда присяжных. Ах! Какие блестящие речи защиты будут опубликованы в европейских газетах!

Обстоятельства внушают надежду, что высокое злодейство не будет стоить герою виселицы в Ньюгейте, ибо англичане, точно так же как и мы с вами, способны понять, что исключительная любовь к будущему человечеству, сопряженная с совершенным презрением к сегодняшнему индивидууму, есть в наши дни единственная причина, которая, невзирая ни на что, должна оправдать великодушные крайности жрецов Науки.

ОТВЛЕКАТЕЛЬ

Г-ну Рене д’Юберу

И говорю вам, что все суета сует и само это слово тоже суета.

Весной тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года на столицу обрушилась настоящая эпидемия повышенной чувствительности, которая свирепствовала вплоть до самого лета. Странное поветрие какого-то меланхолического невроза затронуло даже самых бесчувственных, но в особенности буйствовало в среде разлученных внезапной смертью любовников, помолвленных и даже супругов. Сцены безумного «отчаяния», совершенно недостойные современного человека, каждый день повторились на множестве кладбищ во время похорон, так что сбитые с толку, растерянные могильщики оказывались порой даже стеснены в своих действиях. Дело доходило до настоящих рукопашных схваток между ними и сонмом безутешных. Газеты только и писали, что о любовниках, а то даже и о супругах, которые, обезумев от горя, спрыгивали в могилу к своим дорогим усопшим и, обняв гроб, требовали, чтобы их погребли вместе с ними. Все эти вопли, все эти трагические арии, от которых, не смея о себе заявить, страдали и здравый смысл, и общепринятые условности, стали явлением столь частым, что у кладбищенских служащих буквально голова шла кругом от последствий, вызываемых этими помехами, задержками и подменами.