Джон Браун - Н. Кальма

Анна Иосифовна КАЛЬМА

(Н. Кальма)

ДЖОН БРАУН

Историческая повесть

1. Именитый заложник

Карета провалилась вниз, потом внезапно подпрыгнула и остановилась. Полковник Льюис Вашингтон больно ударился головой о потолок.

— Проклятые дороги! — процедил он сквозь зубы и открыл дверцу.

Кругом стеной надвигалась черная осенняя ночь. У лошадей, стоя по колени в жидкой грязи, уже возились негры — кучер и его подручный.

Полковник раздраженным голосом велел торопиться. Наконец карета снова двинулась в путь, ныряя и кренясь, как судно в бурном море: по топкому виргинскому болоту были настланы поперек огромные стволы деревьев. В довершение всего полил дождь. Вашингтон был недоволен собой: не следовало так долго сидеть за криббеджем у сенатора Мейсона, а главное, не следовало втягиваться в этот бесконечный спор о Бьюкенене. Всем и так известна бесхарактерность президента, а его страх перед противниками рабства входит в поговорку. Сенатор передал слова Бьюкенена: «Пусть делают, что хотят, лишь бы не в мое президентство».

И еще выплыл этот Линкольн, которого так усиленно выдвигают янки и который вот-вот пройдет на ближайших президентских выборах. Полковник сердито усмехнулся.

Карету еще раз сильно встряхнуло, и лошадиные копыта мягко застучали по деревянному настилу. Это мост, значит, дом близко. С тех пор как на берегу Потомака, в Маунт-Верноне, был похоронен Георг Вашингтон, все члены семьи Вашингтонов считали Виргинию чем-то вроде своего наследственного штата и покупали поместья неизменно в этих местах.

Дом полковника, двухэтажный, с черепичной крышей и длинной верандой во весь верхний этаж, стоял в двух милях от города Харперс-Ферри, на берегу реки. В окнах и во дворе забегали огоньки. Это слуги-негры, заслышав шум экипажа, выбежали встречать хозяина. Полковника бережно высадили из кареты. В кабинете уже были приготовлены горячая вода, сахар, виски и ящик сигар. Но Льюис Вашингтон слишком утомился, да и час был поздний. Он только выкурил сигару; намереваясь утром ехать на табачные плантации, приказал пораньше оседлать свою Фрину и лег спать.

В середине ночи громкий стук разбудил весь дом. Стучали в наружную дверь. Сам полковник в ночном белье и туфлях на босу ногу спустился вниз узнать, в чем дело.

Четыре вооруженных человека, два белых и два негра, одновременно вошли в дом и загородили собой выход. Один из белых, высокий чернобородый человек в зеленой охотничьей куртке и кожаных брюках, распорядился запереть ворота. Его товарищ, коренастый и сумрачный, в буйволовой куртке шерстью вверх, спокойно глядел на испуганную челядь, окружившую полковника.

— Может быть, вы будете любезны объяснить мне, что все это значит?

Полковник был джентри и выражался изысканно. Чернобородому человеку тоже не хотелось ударить лицом в грязь.

— Это значит, сэр, что мы пришли освободить всех негров Юга. Харперс-Ферри занят нами сегодня ночью. Вы видите перед собой офицеров первого американского отряда аболиционистов[1]. Будьте любезны, одевайтесь, мы подождем, — добавил он.

Другой был не столь галантен. Пока полковник одевался, он хмуро оглядел стены. Весь кабинет был увешан старым дорогим оружием. В Харперс-Ферри каждый мальчишка знал, что у полковника Вашингтона в кабинете хранится сабля, подаренная его деду Фридрихом II, и пистолет подарок Лафайета. Пришедший не сводил глаз с сабли Фридриха, сделанной из миланской стали. «Зачем такому хилому цыпленку такая знатная сабля? рассуждал он про себя, поглядывая на тонкие ноги и выступающие лопатки Вашингтона. — Я знаю человека, которому эта сабля больше по руке».

Наконец он решился.

— Я конфискую это оружие, — сказал он нарочито грубо, снимая со стены обе реликвии.

Полковник хотел протестовать, но, взглянув на мускулистые плечи посетителя, промолчал. Он был уже одет и, стиснув зубы от напряжения, натягивал сапоги. Обычно одевать его сбегались многочисленные невольники, но сейчас никто не пришел на его зов. По всему дому шла какая-то оживленная суета. Негры, явившиеся с двумя белыми, вероятно, сообщили своим товарищам о том, что делается в Ферри. На дворе появился экипаж полковника, запряженный четверкой лошадей. За ним стояла внушительная кучка невольников. У некоторых в руках были вилы и косы, почти все держали зажженные факелы. Увидев своих черных слуг, полковник нахмурился. Чернобородый продолжал занимать его разговором.

— Вас хочет видеть Браун Осоватоми. Это он прислал нас сюда.

— Кто такой? — отрывисто спросил Вашингтон.

— Вы не слыхали о Брауне Осоватоми? — удивился чернобородый. — Стало быть, вы не интересовались канзасскими событиями?

— Я ненавижу все, что связано с Канзасом! — со злобой сказал полковник. — Стоит мне увидеть это слово в печати, как я перестаю читать.

— Отлично, — сказал с ликующим видом чернобородый, — сегодня на рассвете вы увидите нашего командира.

Он помог Вашингтону взобраться в экипаж. Его товарищ уже сидел на козлах. Кучер хриплым от волнения голосом закричал на лошадей. Снова потянулась болотистая дорога, которую полковник проезжал каких-нибудь три часа назад. Он все еще не мог прийти в себя. Тряска в темноте, грязь, хлюпающая под копытами лошадей, — ему упорно казалось, что он все еще едет из гостей домой. И только винтовки в руках его спутников возвращали его к действительности и напоминали о том, что он пленник.

Внезапно чернобородый приказал остановиться. Они были у дома плантатора Олстэда. Оставив полковника под надзором двух негров и собственного его кучера, оба белых ушли в дом. В ночи гулко разнесся стук. По-видимому, все шло так же, как в доме Вашингтона. Вскоре они вернулись, ведя за собой обоих Олстэдов — отца и сына.

Перепуганный Олстэд причитал и слезливо жаловался. Сын его молча подсел к Вашингтону.

Болотистая дорога кончилась, экипаж начал подниматься в гору. Полковник догадался, что его везут в Харперс-Ферри. Начинало светать, можно было уже разглядеть тяжелые разорванные облака, стремительно бегущие по небу. Серый, холодный рассвет растекался по неровным безлюдным улочкам Ферри. Все ставни были закрыты, двери на запоре.

— К арсеналу, — коротко сказал чернобородый.

Показалось длинное низкое здание арсенала, хорошо знакомое полковнику. С начальником охраны он часто встречался в Ричмонде. Скрипя, растворились тяжелые ворота, и экипаж въехал во двор.

Старший, тот, что сидел рядом с кучером, проворно соскочил с козел и подошел к высокому седому человеку, стоявшему посреди двора.

— Вот, капитан, возьмите-ка эту штуку, — сказал он, неловко переминаясь, — она вам как раз под стать. — И он протянул саблю Фридриха II.

Льюис Вашингтон с неприязнью, смешанной с любопытством, смотрел, как тот, кого называли капитаном, опоясался саблей его знаменитого деда. Что-то в лице этого человека заставляло каждого останавливать на нем взгляд. Он был хорошо виден в холодном свете этого утра. Очень высокий, костистый, с бледным, замкнутым лицом и волнистыми волосами свинцового цвета. У него был крючковатый нос и большой тонкий рот, прячущийся в седой неровной бороде.

Костюм его представлял странную смесь городского и деревенского, духовного и светского. Из-под пасторского сюртука виднелись брюки цвета соли с перцем, заправленные в короткие и удобные сапоги, шея повязана черной шелковой косынкой. Шляпы на нем не было, и волосы, растрепанные ветром, падали свободными прядями на широкий морщинистый лоб.

Чернобородый подвел к нему пленников. Капитан внимательно оглядел полковника.

— Льюис Вашингтон? Очень рад… Войдите в караулку. Там разведен огонь. Сегодня утром холодновато.

Он говорил очень ясным, молодым голосом. Вашингтон колебался.

— Позвольте, с кем имею…

Ему не хотелось говорить слово «честь» этим людям. Он считал их разбойниками. Ясный голос перебил его:

— Я капитан первого американского отряда аболиционистов. Мое имя Джон Браун, Джон Браун Осоватоми.

2. Заокеанская республика

Джон Браун был одним из самых замечательных персонажей американской истории XIX века. О нем слагали песни, писали исторические исследования и романы; у передовых людей он вызывал восторженное поклонение как отважный, самоотверженный, до конца идущий к своей цели революционер, у следующих за реакцией, мракобествующих, — самую жгучую ненависть.

Почти сто лет прошло со дня казни Джона Брауна, но и сейчас о нем спорят — страстно и непримиримо. Он герой для негров и всех угнетенных, его «рейд» послужил сигналом к войне Севера с Югом, но для американской реакционной историографии, для сторонников дискриминации он ненавистная фигура, и нет такой грязной клеветы, которую не выдумали бы эти людишки для того, чтобы опорочить память Джона Брауна.