Джон Браун - Н. Кальма

Мальчик с любопытством переступил порог помещичьего дома, построенного в староанглийском вкусе, с большим холлом и открытой площадкой, где висели гамаки. Джентльмены были навеселе. В густом табачном тумане плавали красные физиономии полковника и двух младших лейтенантов. Мундиры были расстегнуты, сабли составлены в угол. Негры-слуги подавали лимоны, сахар.

В кресле, положив на стол огромные ноги в желтых сапогах, полулежал хозяин.

— Вам следует выпить, молодой мастер, — сказал он Джону, — война требует жертв.

Мальчик отказался, и хозяин недовольно сморщил нос.

— Помяните мое слово, этот парень будет методистским проповедником.

Джон потихоньку дотронулся до книги, лежавшей у него в кармане. «Аннибал» был всегда с ним. Офицеры смеялись, глядя на его решительный вид и сжатые губы.

Тут произошло нечто такое, что навсегда решило судьбу Джона Брауна. На первый взгляд незначительный эпизод. Маленький негр-слуга оступился и пролил зеленый ликер на новый жилет полковника.

Негр был приблизительно одних лет с Джоном. Его не бранили, на него даже не закричали: это считалось неприличным. Хозяин просто взял хлыст с железным наконечником и несколько раз ударил негра по голове. В комнате было совсем тихо. Офицеры рассеянно глядели по сторонам, полковник оттирал салфеткой пятно на жилете. Свист хлыста, впивающегося в человеческое тело, мычащий от боли мальчик — это было все.

Джон с силой вырвал у хозяина хлыст. Плантатор и «мальчик из Коннектикута» смерили друг друга взглядами. Оба тяжело дышали. Потом старший отвел глаза.

— Я же говорил: мальчишка хочет быть проповедником, — сказал он с принужденным смехом.

В тот же вечер, стоя на опушке леса под шумящим кленом, Джон поклялся быть непримиримым врагом рабовладельцев и посвятить всю свою жизнь борьбе против рабства.

Луна, одиночество, шелест трав настраивали романтически воображение мальчика. Он хотел бы разрезать себе руку, чтобы кровью скрепить свою клятву, но вспомнил, что взрослые клянутся на библии. Тогда, положив правую руку на книгу «Жизнь Аннибала», он громко произнес свой обет.

В августе 1814 года пять тысяч англичан под командой генерала Росса высадились в устье реки Потомак. Они обратили в бегство корпус американской милиции и вошли в Вашингтон. Столица Соединенных Штатов, существовавшая всего четырнадцать лет, запылала. Англичане подожгли Белый дом, Капитолий — славу и гордость молодой республики. На море американцы потеряли два лучших фрегата и, в свою очередь, захватили несколько английских военных судов.

Через три месяца был заключен мир. По этому миру обе стороны возвращали друг другу все завоеванное. Причины, которыми была вызвана война, обходили молчанием. С индейскими племенами на северо-западе был также заключен договор. Индейцы отказывались от двух третей своих земель и обязывались поселиться в резервации, то есть специально отведенной для них территории.

В резервациях были установлены особые законы для индейцев. Все индейцы были обязаны сдать имеющееся у них оружие, их обложили тяжелыми податями и пресекли всякие их попытки на самоуправление. Резервации наводнили ловкие и пронырливые миссионеры, которые с помощью «огненной воды», то есть водки, успешно обращали «дикарей» в «истинную» веру.

8. Дайант

Война была окончена.

Солдаты возвращались домой. Возвратился домой и Джон Браун. Отец и мачеха едва узнали своего сына в этом худом загорелом подростке, от которого пахло конским потом и дешевым табаком. Вся семья с изумлением слушала его рассказы о походе. Он говорил кратко и точно, употребляя новые, по-видимому, книжные слова. Простому фермеру из Огайо льстило, что у него такой сын. Он приглашал соседей послушать и подивиться мальчику. Джон по-новому зачесывал волосы, каждое утро он просил горячей воды для мытья и морщился, если при нем говорили непристойности: слишком много наслушался он их в эскадроне.

— Ты должен стать священником, — сказал Джону отец.

Это было самое лучшее, что мог придумать для сына простой дубильщик кожи. Его фантазия не простиралась дальше заведения преподобного Мозеса, где учились сыновья самых богатых в округе фермеров. Джону было все равно: все его сверстники-индейцы давно ушли из долины, он чувствовал себя одиноким и чужим в этих местах, где все после войны казалось ему каким-то ненастоящим.

В осенний день в заведении преподобного Мозеса появился новичок высокий, слегка сутулый юноша в длинном сюртуке и белой косынке на шее.

Мозес преподавал богословие и катехизис фермерским наследникам в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. В классе сидели здоровенные парни, привыкшие копать землю и объезжать лошадей. Скрепя сердце они выслушивали заповеди блаженства, а затем мчались в салун залить священную жажду вином. После псалмов им было просто необходимо прочистить глотку застольной песней. Но звание священника было выгодным и почетным, и они мужественно смиряли себя на занятиях.

Новичок не понравился им. Он не ходил с ними в винный погребок, не пел песен и не волочился за служанками. Вместе с тем он не был и тем, что они называли «ханжой» и «постником». Занятия, по-видимому, мало интересовали Брауна. Он сидел, пристально глядя перед собой, отвечал с некоторой запинкой, как будто ему надо было сделать усилие, чтобы вспомнить то, о чем только что говорилось.

Молодые люди искоса поглядывали на Брауна. Новичок был чистоплотен до щеголеватости, его сапоги блестели, он чистил их куском замши, которую выделал сам в дубильне отца. Рядом с плохо вымытыми юношами в грубых фланелевых рубашках он выглядел франтом. Но, когда они пробовали звать его с собой на танцульки, Браун отказывался.

— Мне больно смотреть ему в глаза, — говорил маленький Спид, первый забулдыга и весельчак, — у этого малого глаза, как сверло.

И ученики преподобного Мозеса почти не удивились, когда спустя полгода на утренней перекличке выяснилось, что Джона Брауна нет и что он навсегда ушел из школы.

Дома он сказал отцу, что священное писание он изучил, но что его больше интересует дубление кож. Оуэну Брауну было жаль расстаться с мечтой об ученом сыне, кроме того, церковные проповеди приносили верный доход. Он хотел настоять на своем, но почему-то, поглядев на суровое лицо сына, ничего не сказал.

На берегу реки, неподалеку от дубильни Оуэна Брауна, была заброшенная хижина. Тут поселился Джон вместе с Леви. Обоим юношам хотелось самостоятельной жизни, обоих тяжело давил патриархальный семейный уклад. Им нравилось по утрам, прямо с постели бежать к реке и плескаться в ледяной воде, самим стряпать себе еду, придумывать фантастические кушанья из бобов, яиц, молока и сахара. Впрочем, они содержали свою хижину в безукоризненной чистоте, и Леви, который был теперь значительно здоровей, уверял, что ни одна женщина не побрезгует поселиться в таком доме.

Маленькое кустарное дело процветало. Кожи Брауна шли в Кливленд и в Питтсбург, и Оуэн Браун начинал думать, что, не сделавшись священником, сын его поступил в общем правильно.

Позади дома в дубильных чанах мокли кожи. Джон сам пересыпал их дубовой корой и заливал водой. Он лучше всех умел очищать шкуры от шерсти и обрабатывать сырье. Теперь руки его постоянно были желтыми, платье и волосы пропитались острым запахом кожи. Но Джон не обращал на это никакого внимания, и, когда Леви говорил, что девушки не станут любить его, потому что от него пахнет кожей, он только усмехался в ответ.

Ему исполнилось двадцать лет. Черты его лица окончательно определились: под большим лбом глубоко сидели светлые холодные глаза, рот был постоянно сжат. Он по-прежнему мало говорил и редко смеялся. Леви, бесхитростный парень, с некоторой робостью взирал на своего названого брата. Брат не интересовался девушками, и Леви не мог понять его.

Однажды только он увидел Джона взволнованным и разгоряченным. Это было в ту ночь, когда беглый негр из Виргинии постучался к ним в дом. Джон сам спрятал беглеца в амбаре и всю ночь караулил возле хижины. Негр был молодой и весь трясся, уверяя, что за ним гонятся. Каждый шорох казался ему подозрительным. Когда в темноте послышался лошадиный топот, беглец чуть не умер от страха, а Джон схватил карабин и сказал Леви, что намерен биться за негра до последнего издыхания. У него горели глаза, дрожал голос, и Леви не узнал своего всегда сдержанного брата.

После оказалось, что мимо дома гнали стадо и никакой погони не было. Джон выпустил негра из амбара, запряг лошадь и сам повез беглеца к надежным людям на озеро Эри. А там уж негра переправили в безопасное место, и Джон, делясь с Леви своей радостью, сделался вдруг красноречив и многословен.

Молодым людям пекла хлеб соседка Ласк. Она приносила теплые булки, и с ней часто приходила дочь, маленькая бледная девушка с непомерно большими глазами. У девушки был свежий, высокий голос; она охотно пела священные гимны и псалмы. По вечерам, пока мать разговаривала с Леви об урожае и ценах на хлеб, она сидела с Джоном на крыльце и пела ему. Юноша слушал чистый, звенящий звук ее голоса и смотрел на поднятое к луне бледное маленькое лицо. Любил ли он ее? Вероятно, он и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Во всяком случае, когда он сообщил Леви, что Дайант переезжает к ним в дом, он был убежден, что женится по любви.