Иерихонская Роза (СИ) - (Кимера Эрис)

========== Часть 1 ==========

Через полчаса все салоны Хрустальной будут говорить о том, что она совершила, и не всякий изнеженный дворянишка осмелится отозваться об этом в положительном ключе. Завтра утренние газеты будут пестреть заголовками о том, что она сделала, и практически все будут подавать это как великий скандал. Послезавтра деловые партнеры вместо дел будут говорить о том, как она поступила, а кто-то, возможно, даже сочтет это поводом разорвать контракты.

Пусть так! Пусть так. Она сделала то, что сделала, и жалеть о совершенном не в ее природе.

Риски и последствия? Да! Она осознавала и риски, и последствия, и все остальное. Она знала, что, скорее всего, пожалеет о совершенном, и что повернуть назад уже будет нельзя. Она пошла на риск, да, на огромный риск. Но разве можно было бы поступить иначе и не перестать считать себя приличной женщиной?

Когда вечерний променад был омрачен отчаянными криками девушки из внутреннего двора одного из домов, могла ли она просто проигнорировать это и спокойно пойти дальше? Это был не просто крик страха или даже отчаяния, нет, это был нечеловеческий, звериный вопль, вопль, от которого кровь стыла в жилах, а рука сама собой тянулась к распятию, и если человеческое существо было в состоянии издавать своим горлом такие звуки, то это означало наверняка, что случилось что-то ужасное, недопустимое, непостижимое, и Эрмера не смогла бы закрыть на это глаза. Просто так, от нечего делать, люди не кричат вот так, не орут во всю силу своих легких, во всю боль своей души.

А потом, когда испуганные слуги не сумели ее остановить, Эрмера увидела это жалкое существо, и у нее затряслись руки.

Столь мало было в ней человеческого, столь мало было разумного, что можно было бы принять ее за зверя, за косулю, попавшую в ловушку охотников, но все же она оставалась человеческой женщиной, и ей явно нужна была помощь. Тонко натягивалась на кости истощенная, истерзанная кожа, глубоко впали круглые глаза, спутались в клоки волосы, и жизнь, казалось, еле-еле теплилась в этом изнемогающем теле, а все же ее обнаженная худая грудь могла родить столь яростный крик, столь отчаянный вопль, мольбу о помощи: помоги, помоги, я умираю, я умираю тут, привязанная за черные от грязи руки к дверному косяку, я умираю тут, под ударами хлыста, которыми щедро осыпают мою спину. Помоги, помоги, я не хочу умирать, я так не хочу, я хочу жить, жить, ходить под одним с тобой солнцем, но моя кровь бурлит на моей серой коже, и на твоих глазах я… вот-вот…

Тогда Эрмера, словно дикая кошка, бросилась к ним, и хлыст, звонко рассекавший воздух, обвился вокруг ее руки. Несчастная все еще кричала, за болью уже не чувствуя, что удара не последовало, но скоро ее силы закончились, она уронила голову на плечо и только косила впалые глаза, удивленно рассматривая даму в дорогом лиловом платье и бриллиантах, не понимая, откуда этот садовый тюльпан появился в ее грязном мире. Эрмера все понимала.

— В чем эта женщина провинилась? — спросила Эрмера слугу, что растерянно топтался на месте и крутил в пальцах рукоять хлыста, не зная, чем объяснить для себя появление столь помпезной дамы при исполнении его столь негуманной работы.

— Это известная воровка, госпожа Эрмера, — услышала она смутно знакомый голос какого-то дворянина, и, напрягши память, сумела догадаться, в чей дом она так невежливо вломилась, в чьи дела засунула свой длинный нос. — Простите, что ее крик побеспокоил вас.

Эрмера смерила его холодным взглядом, выражавшим крайнюю степень презрения, вырвала из рук слуги хлыст и воскликнула, ни капельки не сдерживая своего негодования:

— Во сколько же вы оценили жизнь этой несчастной, виконт?

— В десять корс, госпожа Эрмера.

У Эрмеры от гнева все потемнело перед глазами, а руки затряслись пуще прежнего. Едва осознавая, где она находится, она открыла железную застежку своего кошелька и швырнула тяжелую горсть монет прямо в лицо виконту. Золото посыпалось на землю, на старую неубранную листву, на предусмотрительно выставленные подолы слуг, и сквозь свое негодование Эрмера услышала ехидный голос виконта:

— И еще кочан капусты.

— Козел, — коротко ответила Эрмера, карманным ножичком разрезая путы, державшие несчастную воровку. Ее легкое, словно бумажное, тело безвольно повисло на локте Эрмеры, глаза закатились, дыхание было хриплым, громким, но зато сердце упрямо продолжалось биться; виконт стоял рядом и что-то говорил о том, что женская доброта погубит человечество, и что госпоже Эрмере не пристало пачкать руки о кровь презренной нищенки, но Эрмера не обращала на его бормотания никакого внимания. Его сладкие, как будто бы участливые речи значили ровным счетом ничего, и уже завтра он будет с радостью рассказывать всем друзьям и незнакомым, какую глупость она совершила, какой каприз позволила себе, и разве можно иметь с такой дело? Вот вы, господин, стали бы иметь дело с женщиной, что заплатила за жизнь никому не нужной воровки тридцать два корса? А вы, мадам, стали бы сидеть за одним кофейным столом с той, что собственными руками позволила себе коснуться тела уличной карманницы? Ах, нет, ни в коем случае, месье, мадам!.. Какой скандал, какая смелость, какое безумие…

Безумие! Пусть будет так. Она безумна, совершенно безумна, но кто здесь не такой?

Воровка спала уже восемнадцать часов, и доктор говорил, брезгливо поджимая губы, что дело плохо, и настойчиво рекомендовал уважаемой госпоже Эрмере выбросить эту бестолковую шавку, пока в доме не завелись клопы. «Если вам некуда тратить любовь, госпожа Эрмера, у моей Лады недавно родились щенята…».

Щенок, шавка, отребье, крыса — ах, сколько ярких слов могли они придумать, когда нужно было кого-то оскорбить или унизить! С того дня Эрмера слышала их со всех сторон, от всех знакомых и посетителей, и твердо знала, что в ее доме спит не несчастная