Письма в Снетин - Михаил Ворскла

Письма в Снетин

1

(1-е письмо)

Здравствуй, мой друг!

Едва ли полгода прошло, вновь ты в Снетине. Это место роковое, вечный плен твой, каждою весною отпуская, ищет случая прибрать к рукам сызнова, и знает наверное, что случай представится, и знает наверное, что оно – пристанище. Теперь обрушились на наши поля обильные снега; снег валит хлопьями, не кружится и не вьется, отяжеленный. Ваши неяркие больничные окна залепило снегом, и ваши двери стеклянные, как будто веселые дети ради забавы снежков понабросали. Но тебе не весело. А как мне тебе помочь? Загляни в мои строчки, тут просвет и минута удивления. Не подумай, я не требую ответа, не пиши, если тяжело или руки дрожат, мне довольно будет одного твоего внимания. Я решил писать без повода, при всяком желании излить душу, потому что юность моя на исходе и полон я до краев, что улей патокой, хрустальным медом с медленным блеском. Я прольюсь словом, не смущайся же случайным или непривычным, но разреши мне быть свободным, ведь я освободился от ненавистных оков, и освободился от ненавистных принуждений. Так поступаю подобно тебе, делящемуся озарениями и помутнениями вдруг при встрече, хочу того или нет, и тогда я весь – слух, а твои очи – вещание. Но моя пора пришла. Послушай, Виталик, я полон до краев; прошедшие годы как пчелы наносили в меня то, чему и прозвания нет. Как удержаться на месте? Я иду по своей земле, а ты жди новых писем, с голубями прилетят они.

Твой Андрей.

Это первое письмо было найдено на столе на кухне в такое время, когда первый утренний свет просеивается в окно, и радио вовсю хрипит, как старый дед, и кашляет, и переливается мелодиями. Холодильник тогда уже подрагивал, ходики беспрерывно стучали. На конверте написано было: «Отнести для Виталика», а снизу еще стояла подпись: «От Андрея». А больше ничего не было, ни объяснений, ни пояснений, ни обещаний скорого возвращения.

(Рассказывала бабушка Андрея, Ульяна Федоровна, глядя печально в вечернее окно)

А он же говорил мне, признавался, что хочет уйти, но я ведь и думать не думала, и помыслить не могла, что действительно уйдет. Вот так не попрощавшись, без единого слова, встанет ни свет, ни заря, и уйдет. Мне такое даже не снилось. Боже, мой боже, и что оно у вас, у молодых, в головах? Что за ветры дуют? Приехать на один день и наутро уйти, бог знает куда, бог знает зачем, не попрощавшись, не посоветовавшись. Я не знаю, что из всего этого будет? Ведь недавно переболел, ведь еще не совсем окреп.

(Рассказывала баба Дуня, соседка, улыбаясь своими сильными очками)

Он ловкий хлопчик, разумный, совестливый. И не смейтесь. Вот послушайте: приходит днем, а у меня хата закрыта была, Ира на работе; я замок повесила, но не стала на ключ запирать, а так только примкнула, чтобы видели, что дома никого нет. Ключ положила под крылечко, и камешком принакрыла. Мы всегда так делаем, можете хоть сейчас пойти и посмотреть. Приходит он и меня зовет. А я дровами занималась.

(Продолжала Ульяна Федоровна)

Если бы еще в прежние времена, когда иди куда хочешь, шляйся, где вздумается, никто тебя и пальцем не тронет, никто тебе и слова не скажет. А ведь сейчас что делается, что творится на земле!

(Соглашалась баба Дуня)

И не говорите, Федоровна, такое делается, что не приведи Боже. Ай, ай, ай, ай. (И рукой махала)

(Продолжала Ульяна Федоровна)

Ведь одна дрянь, рвань шатается, одни подонки и наркоманы. Ведь ни за что порежут где-нибудь в посадке, обберут и морду набьют, и никому ты не будешь нужен. Вон, в Ромодане, разденут, деньги отнимут, и добро, если еще живым выпустят. Ох ты, моя ненька, теперь ни сна, ни спокойствия не будет. Не попрощался со мной, не разбудил, а я всего на каких-нибудь пять минуток прилегла, целую ночь ведь не спала, все нога болела. И тру ее, и припарки ставлю, а дела нет.

(баба Дуня)

Он хороший хлопец, он будет смотреть в оба. Он же какой умный, какой воспитанный. Приходит вчера ко мне, а я как раз дровами занималась.

(Перебивала Ульяна Федоровна)

Да зачем вам дрова, у вас же газ проведен? Я же вам говорила: топите, не жалейте, чтобы в хате тепло было.

(Вновь баба Дуня)

Ой, Федоровна, я росла у отца и ни духу того газу не знала. В наше время и слова похожего не было, не выдумали еще. Вот что ни говорите, а уголь да дрова, с ними все ж таки спокойнее. Вот от чистого сердца отвечаю: если бы вы не настояли, ни за что бы того газу не провели, ни за что. Мне он не нужен, Ире не нужен. А если отключат?

(Ульяна Федоровна)

Да кто отключит? Вы померзнете все со своими дровами.

(Баба Дуня)

С дров больше жару, чем с газу.

(Ульяна Федоровна)

Да не говорите ерунды. То все ваши дурницы. И не сиделось ему спокойно на месте. Совсем недавно вирусом болел, еще и горло, наверное, красное.

(Баба Дуня)

Он мне объясняет: поеду как-нибудь в Снетин, проведаю вашего Виталика; у меня, мол, свободного времени много и денег сколько-то там имеется. А потом куда-то, бог знает куда, аж чуть ли не в самый Киев. А наш-то Витя, господи спаси, все домой просится, так ему тяжело, мучают его те врачи, лекарствами колют; все домой просится, а те его не пускают. Он просится, и мы за него просим, а его не пускают. Да и то подумать, чем мы его здесь утешим, чем лечить станем? А они ведь с Андреем вашим с самого детства дружат. У меня же, говорит Витя, другого такого друга нет, как Андрей; вот, бабушка, говорит, такого, как Андрей, больше в целом свете нету. (Плакала, поднимая очки). С самого детства. Он проведает и вернется, точно вернется. И Ира говорит.

(Ульяна Федоровна)

Боже мой, боже. И вам одно несчастье и мне. Где его теперь искать? А что его родителям сказать? Будут звонить сегодня в десять или уж завтра утром. Они сейчас на Дону гостят.

(Баба Дуня)

Так они не дома?

(Ульяна Федоровна)

Поехали к сестре моей, проведать. И давно не были, уже два года. А Андрея прислали на каникулы, чтоб мне помогал тут и отдыхал. Вот и помог. Только, только на ноги встал, не окреп совсем. Куда нелегкая его понесла?

(Баба Дуня)

Видно уж нужно ему было крепко.

(Ульяна Федоровна)

Ветер в голове.

(Баба Дуня)

И не говорите, Федоровна.

В окнах у них синий вечер и смиренная природа. Вчера еще, накануне ухода Андрея, погода наладилась, пурга утихла, прояснилось, и ударил хороший морозец. Снег, лежащий мирно по пригоркам и пагорбам, ровно посверкивает на месяце; всюду он залегает плавно, исключая дорожки и тропинки, где уже порушили его, сбили и сгребли в безобразные кучи; всюду он из погребенных кустов, изгородей, приготовленных к распилке бревен, сеток, столбов и прочей хозяйственной утвари причудливые образует фигуры. Но что за чудеса, что за волшебство – эти фигуры! Они точно бисером хрустальным и жемчугами вышиты! Из окон на них льются оранжевые струи света. Скрипят валенками в калошах редкие прохожие; собаки перекликаются по дальним хуторам. Белая в рыжих пятнах кошка показалась между жердей забора и прошлась, не касаясь снега, и свернула там, где ей было нужно. Тихо и бестрепетно в воздухе. Дымки выпрямились над крышами хат, – то какая-то примета о погоде.

(2-е письмо)

Здравствуй, Виталик!

Пишу тебе из Хорола. Веришь, не веришь, я дошел сюда пешком. Холодно у них тут на почте, и руки мои мерзнут, и ручка совершенно не желает писать. Делать здесь нечего, а только этой ночью я сидел одетый на веранде, ждал озарения ранних окон. Там запахи были холодны, и вместе с тем остры: запахи старого дерева рам, на которых пооблупилась краска, и сухого под потолком укропа. Я готовился к дальнему пути; а ведь ты знаешь, как это – ожидать мгновения, чтобы выйти в открытый космос. На подоконнике ржавели крышки от банок для консервации, лампочки покоились и кривые гвозди; на столе же, на старой клеенке, выстроились те банки в ряд. О, неразгаданная тайна, и всех из секретов секрет! Я вглядывался в них, как в зеркало, словно желая увидеть будущее; содержимое их, ясное как дно реки подо льдом, разрослось за стеклом и было недвижимо в зернах тмина и смородиновых листах, как смерть. Мухи со сложенными ножками на полу, по углам в бриллиантовом бисере паучьи тенета. Я не опасался идти полями, ведь нет у нас волков. Лисицы встречаются. А припоминаешь ли, как я рассказывал, что видел однажды летом? Там, на матяшивской дороге, что обоюдно стеснена шумной посадкой и упирается в широкую равнину с ветряной мельницей. В сумерках воздух застыл, и цвета померкли; она и промелькнула чуть не под ногами как рыжая молния. Я сидел на веранде, не разоблаченный, до света, а как забрезжило, взыграло радио и посыпались вслед за гимном жемчугом песни. И все точно мне в дорогу. Заслушавшись, я едва не пропустил урочного часа.