Прозрачная женщина (сборник) - Станислав Родионов

Станислав Родионов

Прозрачная женщина

Повести

ТИХОЕ УБИЙСТВО

Мне, как следователю, приходится выступать на предприятиях и в жилконторах, в научно-исследовательских институтах и в учебных заведениях. Пропагандировать правовые знания. Стараюсь делать это серьезно и глубоко, отыскивая социальные закономерности и нравственные глубины. А зря. Потому что из зала мне кричат: «Расскажите про интересное преступление!»

Я рассказываю. Опять-таки выбирая истории типичные и со смыслом. Я говорю о низкой культуре как первопричине большинства преступлений, о пьянстве, вытекающем из того же бескультурья и дающем девяносто процентов телесных повреждений, хулиганств и убийств, о человеческой натуре и душе, о воспитании и нравственности.

Но меня слушают вполуха. Долго я не понимал этой людской прохладцы – ведь говорю о жизни, о главном, о сути...

Как-то проходил я ранним утром мимо только что открывшегося газетного киоска. Пожилой человек, видимо, пенсионер, отойдя метра на три, жадно просматривал газеты. К нему подскочил другой пенсионер, пока еще безгазетный. Между ними вышел скорый, какой-то просыпавшийся разговор. «Есть?» – «Есть». – «Что?» – «Замминистра оргию устроил». – «Про Берию есть?» – «Про Берию нет». Второго пенсионера удовлетворила и оргия – он ринулся к киоску.

В ближайшее же свое выступление я выдал историю о проститутке, которая вела досье на своих клиентов. Потом рассказал про мошенника, прилетевшего на «летающей тарелке». Затем про изнасилование, да еще с подробностями...

На следующий день трижды звонили прокурору и почти умоляли прислать с лекцией того «следователя в очках, который вчера выступал».

Иногда мне кажется, что вот на этом животно-любопытствующем уровне пишутся детективы. Или, скажем, так: не пишутся ли детективы только на информационном уровне? Рассказывают о преступлении, не показывая жизни. Авторы детективов следуют своей логической задумке, не обращая внимания на канву жизни. Они изучают уголовные дела, чтобы позаимствовать фабулу; а уголовные дела следовало бы изучать, чтобы проникнуть в душу человека. Поэтому описания преступлений в большинстве случаев оборачиваются невероятными историями, которые в жизни не происходят и не могут происходить. Ей-богу, детективы – это уголовная фантастика.

Не могу понять дикого и единственного интереса – кто убил? Ведь за каждым преступлением стоит социально-нравственная история во сто крат интереснее самого преступления. Какое дело ни возьми. Хотя бы законченное мною в прошлом месяце...

Делал я обыск у закоперщика крупной шайки расхитителей. Вдруг он вскочил со стула, бросился в ванную комнату и попытался что-то там сделать. Его догнали и начали простукивать кафель и раковины. Пока не заметили, что он жует. Бумагу. Вещественное доказательство! В конце концов выяснили, что он съел, как в худом детективе, письмо от любимой женщины. И открылась мне романтическая и крупная любовь, не имеющая никакого отношения к этой краже.

Но это так, к слову.

Я хочу рассказать о расследовании другого дела, рассказать на бумаге, потому что в своих лекциях не рискнул бы. Нет в нем моментов, щекочущих воображение и распаляющих любопытство. Вот только душу...

Телефон звонил, а я разглядывал его и думал: принес ли мне этот следовательский телефон хотя бы единожды приятную весть? Вызовы, нагоняи, угрозы, приказания и, в лучшем случае, информацию. Ну а сейчас?

– Товарищ Рябинин, дежурный по райотделу приветствует... Вы дневалите по прокуратуре?

– Дневалю.

– Пустяковый случай: старичок повесился. Машину высылаю.

Только я положил трубку, как телефон опять раззвонился, точно дежурный по райотделу не договорил. Или еще одна весточка вроде «старичок повесился»?

– Слушаю.

– Сергей Георгиевич, – спросил капитан Леденцов своим глуховатым, всегда далеким голосом, – вы дежурите по прокуратуре?

– Ага, дневалю.

– Происшествие, пустяковый случай...

– Небось старичок повесился?

– Откуда вы знаете?

– Интуиция.

– За вами заехать?

– Спасибо, не надо. Боря, а почему «пустяковый случай»?

– Наверное, без криминала.

Лукавил оперуполномоченный уголовного розыска; вернее, сам не понимал, отчего самоубийство отнес к пустяковому случаю. Потому что – старичок. Повесился бы директор завода или генерал, небось не назвал бы это пустяковым случаем...

Однокомнатная квартира залепила лицо стоялым воздухом. Я увидел труп старика на кровати, поискал глазами крюк или люстру. Но обрезанный хвост бельевой веревки торчал над кроватью, почти в изголовье, намертво привязанный к водопроводной трубе. Второй ее конец лежал на груди старика и обвивал шею петлей, уже кем-то ослабленной, как слишком тугой галстук. Старик не повесился, а удавился, лежа на кровати.

Леденцов протянул мне паспорт. Анищин Иван Никандрович, семьдесят лет. Интуиция уже шепнула успокоительно, что убийства здесь нет. Но опыт, вполне доверяя интуиции, все-таки был насторожен, ибо случалось всякое.

– Займись-ка соседями, – попросил я Леденцова. Удивила несовременная бедность. Деревянная кровать, по-моему изъеденная жучком; ветхий шкаф, в котором почти ничего не висело; голый пол без единого коврика или хотя бы половичка; крохотный телевизор из старых моделей, давно снятых с производства... Пачка «Огоньков». Настольная лампа, укрепленная на спинке кровати, при свете которой Анищин, видимо, читал «Огонек», – вместо абажура наверчена плотная бумага, пожелтевшая от накала лампочки. А выше темнели корешки старинных изданий: полки шли почти до потолка, скрашивая не только бедность квартиры, но и придавая самой смерти какую-то мудрость.

– Интересно, что это? – спросил я эксперта-криминалиста, увидев сооружение на стуле у изголовья, состоящее из стеклянной колбы, горлышка от бутылки и толстой проволоки.

– Самодельный кипятильник.

– Проще в чайнике...

Эксперт пожал плечами и кипятильник сфотографировал.

– Видимо, чтобы подогревать, не выходя на кухню, – предположил Марк Григорьевич, судебно-медицинский эксперт.

– Разве так далеко? – не понимал я.

– Если болят ноги... – задумался Марк Григорьевич.

Я осмотрел квартиру, как обязывал закон. Расположение мебели, состояние запоров окон и дверей, следы и отпечатки... Рядом с кухней была маленькая безоконная комнатка в три квадратных метра, которая меня восхитила: тисочки и электроплитка, всякие рубанки и фуганки, полки с инструментами и деталями... И все в хозяйском порядке, словно здесь жил другой человек, не позволивший бы себе соорудить кипятильник из бутылочного горлышка. Но эксперты скучали, не усматривая никаких признаков убийства, – они тоже обладали интуицией. Лишь понятые, две пожилые женщины, с молчаливым ужасом смотрели на удавленника. Они были правы, эти женщины-понятые. Убивают зачастую так внезапно, что жертва не успевает осознать свою гибель; если и без внезапности, то все равно у жертвы нет времени проникнуться чувством смерти; во всех случаях жертва до последней секунды надеется и в свою гибель не верит. Поэтому я думаю, что убитый не переживет и доли того, что переживает самоубийца, – добровольность смерти, ее неизбежность, страх и услужливое воображение, рисующее твой собственный труп... Марк Григорьевич давно торопил меня взглядом. Я подошел к кровати, и мы начали осмотр тела. Восковое, почти прозрачное лицо было таким маленьким, что я бы не удивился, если бы под пиджачком не оказалось никакого тела. Но оно желтело, как у мумии.

– Что это? – удивился я.

– Дистрофия.

– От чего?

– Скорее всего, от недоедания.

– Может, болезнь?

– При вскрытии узнаем.

Марк Григорьевич уже приготовился диктовать про стрингуляционную борозду и зрачки, про форму грудной клетки и трупные пятна... Но я смотрел на стол, где лежало пятьсот сорок семь рублей, обнаруженных в шкафу, в портфеле. Недоумение повело меня на кухню, которую я уже осмотрел, и в холодильник заглядывал, но ничему не удивился, потому что не видел тела старика. Впрочем, удивился: размеру холодильника, маленького, как коробка из-под шляпы.

Я распахнул его вновь – там стояла лишь полувысохшая банка с горчицей.

Мы работали. Марк Григорьевич диктовал свою часть протокола, криминалист тихо шуршал где-то под столом, понятые деревянно смотрели на обнаженный труп... А у меня стояла перед глазами сиротливая банка горчицы.

– Видимых телесных повреждений нет, кости лица и черепа на ощупь целы, – заключил судмедэксперт.

Поза и состояние трупа типичны для самоубийства, – добавил бы я. Анищин не удавился: он все-таки повесился, сунув голову в высокую петлю, и как бы лег в нее, касаясь кровати лишь пятками. Но зачем потребовалась петля этому изможденному телу, которое вскоре умерло бы само по себе от истощения?