Прозрачная женщина (сборник) - Станислав Родионов

Посреди безлюдного зала стояли, как мне сперва показалось, громадные клювастые птицы и вертели крепкими белыми шеями. Мягко жужжали моторы. Роботы трудились самозабвенно. В их плавных и расчетливых движениях была почти человеческая грация, поэтому хотелось им сказать, чтобы отдохнули, посидели, покурили.

Я смотрел, не в силах оторваться.

В таких случаях меня задевает противнейшее чувство собственной никчемности. Когда я вижу чудеса техники – самонастраивающийся станок, взлетевший самолет, уходящую под воду субмарину, огнекипящую доменную печь, какой-нибудь пончикоделательный автомат – то всякая работа за столом с бумажками начинает казаться сущей безделицей. В каждом мужчине сидит тоска по работе мускулами и руками. Кстати, я знаю верный тест, определяющий настоящего мужчину безошибочно: покажите ему молоток либо какую-нибудь дрель, и если сердце его не ёкнет – он не мужчина. Кстати, я – мужчина, хотя не умею толком работать ни молотком, ни тем более дрелью, но сердце мое от них ёкает.

Оторвавшись от созерцания цапель-роботов, я побродил еще по коридорам, пока добрый человек не подвел меня к двери под номером двадцать один. Табличка оповещала, что там находится экономист. Постучав, я вошел,

В объединении «Прибор» не берегли электричества. Я будто в фонарь вступил. В небольшом кабинете не только пылали лампы дневного света, но и отраженно светились гладкие стены, лакированные столы, вычислительные приборы и даже белая бумага. Впрочем, сильно близоруким, вроде меня, свет не помеха.

За главным, за большим столом, сидела женщина, мне знакомая.

– Здравствуйте, – сказал я, глянув в угол на деревянную вешалку, представлявшую оленьи рога, насаженные на полированный шест.

Песцовая шапка, донельзя выбеленная ярым светом, походила на снежный сугробик, повисший на сучьях. Женщина перехватила мой взгляд и усмехнулась:

– Я вас еще у лифтов приметила.

– Вы Сокальская?

– Да, Галина Ивановна Сокальская. И что?

– Хочу поговорить...

– Мало того, что следите за мной, так еще и агента подослали.

– Какого агента?

– Дурачка, хотевшего снять с меня шапку. Хотя бы предлог выдумали поостроумнее.

– Никакой это не агент.

– Ага, случайный знакомый.

Не думал, что предстоит обороняться. Тот, кто оправдывается, заведомо виноват. Я еще ничего не понял и ни о чем не догадался, но был уверен, что нападать следовало мне. Однако я мешкал. Хотя бы потому, что Сокальская не предложила ни раздеться, ни сесть. Мое переминание посреди кабинета вызвало у нее новую, ничуть не стеснительную усмешку.

Вместо того чтобы сообразить, кто она такая, я разозлился и потерял всякую остроту мысли. Потому что передо мной сидело живое воплощение спеси, ненавидимой мною всегда и сильно.

Суть не в ее импортном костюме с модными плечиками и не в серьгах, поблескивающих бриллиантно; не в сахарно-белых руках с рубиновыми ногтями, казалось, вонзенными в пространство; и даже не в благородной белизне округлых щек, начинавшихся, по-моему, прямо от висков; и даже не в изумленном изгибе бровей и насмешливом дрожании губ... И не во взгляде, способном своей силой отворять двери. Суть в том, что все это соединялось в нечто чрезмерное, сверхвеликое и надземное; нечто суперголливудское, случайно попавшее в кресло экономиста.

Кто сказал, что форма выражает содержание? Форма отражает спесь, ибо вся спесь уходит в форму. У них зависимость, как у массы и скорости или, скажем, как у материи и времени, ибо не будь формы, спеси не в чем было бы выражаться.

– Вы следователь? – спросила Сокальская.

Злая кровь ударила мне виски. Не потому, что она догадалась, а потому, что я до сих пор не догадался. Казалось бы, есть показания о женщине в песцовой шапке; эта женщина трижды попадается на моем пути – у лифтов, на улице и здесь; работает она на «Приборе», где работал и погибший; отчество у нее Ивановна.

Передо мной была дочь Анищина.

– Следователь, – признался я и самовольно сел перед ее столом; даже расселся, потому что снял шапку и расстегнул куртку.

– С какой стати вы меня преследуете? – спросила Сокальская гортанно.

– Конечно, зря.

– Вот именно.

– Надо бы поручить уголовному розыску.

– На каком же основании? – повысила она голос и, по-моему, сережки недовольно тренькнули, потому что бриллианты не терпят грубости.

– На основании уголовно-процессуального кодекса.

– Не пугайте, время не то...

– По-моему, вы и в то время жили вольготно, – не удержался я, и уж поскольку не удержался, то и добавил: – По-моему, такие, как вы, во все времена живут неплохо.

– Какие такие? – тихо спросила она.

Но я уже не боялся этой полушепотливой тишины, я уже закусил удила:

– Которые бросают отцов.

– Откуда вам известно, что его бросили?

– Которые бросают трупы отцов, – добавил я то, что было известно доподлинно.

– Я сегодня была в морге!

– А почему не идете ко мне?

– Зачем?

Я осекся. Действительно, зачем? Можно было бы назвать формальный повод: за разрешением на захоронение. Но зачем идут к следователю все родственники погибших?

– Хотя бы затем, чтобы объяснить, почему отец удавился.

– Я не знаю, – отрезала она.

– Тогда спросить следователя, почему.

– Меня это не интересует.

– Не интересует, почему отец наложил на себя руки?

– Представьте!

– Государство интересует, а родную дочь – нет?

Сокальская вдруг глянула на часики и поднялась:

– Извините, я ухожу.

– Но мне нужно с вами поговорить...

– Рабочий день кончился. До свидания.

– Ах, так... Гражданка Сокальская, попрошу вас завтра явиться в прокуратуру района.

– И не подумаю.

– Почему?

– А я не преступница.

– Тогда вручу вам повесточку, – почти пропел я, стараясь смягчить злость в голосе.

Теперь в газетах обилие статей, клеймящих милицию и следственные органы. Попадаются среди нас уроды разных степеней, с которыми я схлестывался задолго до газетной моды. Схлестывался так, что наживал себе врагов, коллектив меня пробовал отринуть, как тело инородное, прокурор города разносил... Правильно пишут в газетах. И все-таки иногда усомнюсь, правильно ли? Истина многозначна. Пишут о плохом. А где же статьи про порезанных и убитых милиционеров, про оскорбленных и побитых следователей, про измочаленных и про испсиховавшихся сотрудников, живущих одной работой и не доживающих своего века? Будет ли статья про то, как сейчас мои руки сперва никак не могли расстегнуть портфель, потом не могли достать повестку, а теперь никак не могут четко, без сейсмической дрожи, вписать фамилию и часы явки?

– Вот вам повесточка, – опять пропел я.

Сокальская с минуту ее рассматривала, но там значилось все: и адрес, и номер кабинета, и штамп прокуратуры.

– А если не пойду? – спросила она, брезгливо держа повестку двумя пальцами.

– Вас приведут.

– Кто, вы?

– Милиция.

– На каком основании?

– Я вынесу постановление, передам в райотдел, в этот кабинет войдет милиционер, отведет вас в «газик» и привезет ко мне.

Все это выложил я с улыбкой, спрятав руки в карманы. Чтобы Сокальская не заметила их сейсмической дрожи.

Я не знаю, что такое время. Но я знаю, что время послано человеку в наказание.

Когда ходил в детский садик, мне говорили, что скоро пойду в школу. Когда ходил в школу, говорили, что скоро пойду в техникум. В техникуме говорили, что впереди работа. На работе что-нибудь да было впереди: повышение квалификации, новое дело или должность, новые люди, встречи или собрания. Потом на работе стали говорить, что впереди пенсия. Пришла, я на пенсии. Теперь-то что впереди? Хочу знать, что будет у меня после пенсии.

О сущности времени я начал задумываться лет в полсотни. Почему? Да потому что старики – хранители времени.

Кого вспомню, тому и позвоню. Кто помер, кто в больнице, кто неизвестно где... Костю вспомнил, одно время был начальником цеха, где теперь роботы стараются. Он молодой, ему лет шестьдесят. Позвонил. Ответила женщина, с которой вышел такой разговор: «Здравствуйте. Мне бы Константина Петровича». – «Подобных здесь нет». – «Это номер такой-то?» – «Да, но Константин Петрович не проживает». – «Когда-то он сам дал мне этот номер». – «Не проживает и никогда не проживал». – «И вы его не знаете?» – «Не знаю и такого подлеца знать не хочу».

Для старости ничего нет правильного. Она может все оспорить, все поправить и на все возразить.

Все ушедшее кажется важным, необходимым и хорошим. Все приходящее кажется сомнительным и не тем.