Первые грезы - Вера Новицкая

В.С.Новицкая

Первые грезы

Глава I

Дача. - Мои старушки. - Дивные вечера.

Вот уже почти две недели, что мы на даче. Как здесь хорошо, тихо, уютно, приветливо. Квартира y нас небольшая, но симпатичная. Впрочем, не все ли равно, какова она? Разве летом сидишь в комнатах? - да никогда. Живешь в саду, a сад-то y нас такой милый, большой, тенистый; им-то папа с мамой и пленились, в поисках свежего воздуха для своей, по их мнению, все еще «слабенькой Муси».

Ближайшая к дому часть - светлая, веселая, с кустами роз, с каймой сирени по забору, с зеленой сеткой вьющегося по веранде дикого винограда. Немножко глубже - фруктовые деревья, беседка, тоже заросшая густыми, темными виноградными листьями. Совсем в конце три-четыре раскидистых старушки-липы, кусты жасмина и малюсенький запущенный прудик, от которого так вкусно пахнет тиной. Там всегда прохлада и тихо-тихо.

В этом громадном саду всего две небольших дачки: одну занимаем мы, a в другой живут премилые старушки и, оказывается, мамочкины старинные знакомые, собственно, даже не мамочкины, a бабушкины друзья молодости, которые, однако, гораздо старше даже ее; словом, совсем-совсем юные существа, и все три холосты. Старшей, Марье Николаевне, только 76 лет, младшей, Ольге Николаевне, всего 72. С ними живет еще их племянница, Елена Петровна, но эта совершенная девчонка, ей каких-нибудь 54 года. Право, серьезно, тетки так на нее и смотрят, да и самой ей, кажется, говорили это. Постоянно слышишь: «Вот, HИlХne, ты бы себе такую шляпу купила, премило для молодой девушки». И «молодая девушка», хотя шляпы такой не сделала, но по существу не протестовала. Себя саму Ольга Николаевна считает особой «средних лет», всегда так о себе и выражается; только одна Марья Николаевна признает себя «пожилой». Правда, никто из них не производит впечатления глубоких старушек, совсем нет. Всегда прекрасно одеты, по моде, подтянуты, не кутаются ни в какие платки и шали, сидят всегда на вытяжку, никогда не прилягут ни днем, ни после обеда, играют на рояле, читают, работают, при чем - о, чудо! - без очков. Никогда y них ничего не болит, не кряхтят, не стонут, всем интересуются и бегают препроворно; бегали бы еще быстрей, так как силы y них сколько угодно, но одна беда - страшно близоруки, близоруки настолько, что Ольга Николаевна уселась однажды в стоявшее на табуретке блюдо с земляникой, a сестра ее основательно искалечила новую шляпу их старого друга и приятеля Александра Михайловича. Ужасно милые старушонки, веселые, доброжелательные, вовсе не чопорные, снисходительные ко всяким дурачествам молодежи и всем интересующиеся. Но что мои старушенции любят больше всего на свете - это картишки: хлебом не корми, но повинтить дай; играют преотвратительно, лапти плетут, так что даже я, всего две недели присутствующая при этом спорте, вижу, до чего они, бедненькие, - швах. Меня просто обожают, не дышат и не живут без своей «Charmante Мусенька» (очаровательная Мусенька).

- Вот и солнышко наше ясное восходит, - радушно приветствуют, не столько видя мое появление, сколько слыша шум, очевидно, производимый моим приходом.

Сама я страшно люблю их, я им и читаю, все больше легонькие, но чувствительные вещицы, и нитки мотаю, помогаю их пасьянсам выходить, так как без меня они половины не доглядели бы, хожу с ними иногда на музыку, даже - о, ужас! - бримкаю по их настоятельной просьбе на рояле, a они уверяют, что «очень мило», «прелестное туше» и просят еще. Они такие теплые, уютные.

- Бедная Мусенька, - все за меня сокрушаются они: - никого из молодежи, милая девочка должна ужасно скучать, все-таки мы для нее не совсем подходящее общество, только характер y нее такой покладистый, что она всем довольствуется… Elle est charmante, la petite (Она прелестная малышка), - заканчивается обычным припевом.

- Вот, Бог даст, через некоторое время наш племянник Nicolas приедет, тогда будет с кем порезвиться и поболтать, - сулят они мне.

Милые мои старушеночки, совсем они напрасно скучают за меня, самой мне ужасно как хорошо, и на душе ясно, и кругом тоже. Куда ни посмотри, всюду светло, красиво. Эта холодная, запоздалая весна, на которую так ворчали все, какая же она умница, что задержалась в своем прилете и что только теперь, когда мы уже здесь, на даче, явилась красивая, сияющая.

Смотрю и глаз не могу отвести от цветущих фруктовых деревьев. Эти пушистые цветы-снежинки особенно нежно выделяются среди мягкой хризолитно-зелененькой листвы. Как давно не видала я их! Как люблю я эти светлые, чуть народившиеся листики! Миллиарды благоухающих белых цветов кажутся девственно чистой воздушной фатой, в которую нарядилась красавица, невеста-Весна, счастливая, жизнерадостная, ласковая, благоухающая. A вот и жених, златокудрый красавец Царь-Солнце. Он любовно глядит на нее, улыбается ей радостной светозарной улыбкой, и улыбка эта озаряет все кругом, алмазами горит в росинках цветов, серебром отливается на блестящей поверхности вод. И до глубокой ночи не может солнце расстаться со своей нареченной, не может отвести восторженного взгляда от чарующей ее прелести. Только совсем поздно, когда она, притихшая, притомившаяся блеском долгого дня, замирает в тихой дреме с улыбкой блаженства на устах, тогда на краткий миг преклоняет и он свою златокудрую голову; но очей не смыкает он, глядит, не наглядится на свою суженую, будто ревнивым оком оберегает ее от взгляда соперника.

Так ясно-ясно представляется мне все это; чудится, верится, что яркое солнце и нарядная цветущая весна, и синее небо - все это дышит, чувствует, живет, любит. В такие дни все кажется необыкновенным, производит особое впечатление, как-то сильнее чувствуешь, воспринимаешь все.

Сколько прочла я за это время, не со старушками своими, a сама - одна. По вечерам как-то особенно читается: щеки горят, руки холодные, к сердцу приливает что-то теплое, приятно-щемящее, и точно куда-то вверх, высоко-высоко поднимает тебя. Углубишься в книгу и не видишь, как притихнет все кругом, как повиснет в воздухе прозрачная, серебристо-белая ночь, и на плечо опустится маленькая милая рука, рука мамочки.

- A ты все еще читаешь, Муся? - говорит она.

- Да, читала, - отвечаю я и крепко целую ее беленькую, нежную ручку, a она обнимает меня. Вокруг нас тихо-тихо, хорошо-хорошо. Молча стоим мы так некоторое время.

- Больше не читай, детка, на ночь вредно, потом не заснешь долго. Так не будешь?

- Не буду, мамуся.

- Спокойной ночи.

Мы опять крепко обнимаемся, и она уходит.

Я облокачиваюсь о перила веранды. Я думаю о Лаврецком, о Лизе, моя душа полна их образами, сердце - их чувствами. Как печальная, в душу проникающая мелодия, отдаются во мне слова того кусочка из «Дворянского гнезда», где описывается возвращение Лаврецкого, когда Лизы уже нет. Он вышел в сад, сел на скамейку, где некогда провел с Лизой дивные, незабвенные часы. Потом он в доме подходит к роялю, ударяет по клавишам, и нежно звенит нота, нота, с которой начиналась та вдохновенная мелодия, которую Лемм, покойный Лемм, играл в ту памятную ночь. Мне хочется плакать… И сладко, и больно…

Как хороша должна быть любовь, высокая, чистая, восторженная… Она представляется мне в образе светло-белокурой, сияюще-белой девушки, которая охватывает душу своим нежным ласковым объятием и вдувает в нее что-то легкое, прекрасное, теплое!.. В эту минуту мне хочется, чтобы меня тоже полюбил кто-нибудь, полюбить самой и чтобы дрожала душа, пела так баюкающе, нежно…

Лиза, чистая, светлая Лиза… И вдруг образ этот кажется мне таким близким, родным, знакомым. Чем сильней напрягаюсь я, чтобы вызвать облик Лизы, тем яснее выступает предо мной другой, такой же чистый идеальный образ, образ Веры. Да, и Вера так же поступила бы, и она не задумалась бы отказаться от личного счастья ради блага другого…

Но вот настала ночь, короткая и такая сказочно-прекрасная. Задремало-таки солнышко, a соперник близко. Затуманенный грустный лик месяца бросает свои скорбные взоры на цветущую весну, ласкает ее своими манящими, таинственными, холодными лучами. Но красавица не встрепенется под его взором, она веселая, жизнерадостная, останется верна его беззаботному сияющему красавцу-брату. Одинок и печален мечтательный месяц; но он не покажет своей горести легкомысленной красавице, не даст посмеяться над собой. Вот медленно плывет он к бабушке, туче серой, и, полный скорби, прячет свой затуманенный лик в ее колени. Одна она пожалеет его, поймет его горе. Много слез уже пролила она над судьбой своего любимца-неудачника. Все-все расскажет он ей, a она в бессильной тоске разразится громким рыданием и уронит свои тяжелые, холодные слезы на грудь цветущей красавицы.

Спи спокойно, солнышко! Твоя милая не изменит тебе. Но ему все же не спится. Вот приподнимается оно, хмурое, точно встревоженное, но, осмотревшись кругом, улыбается светлой зорькой.