Двойное дно - Иван Лепин

Иван Лепин

ДВОЙНОЕ ДНО

ВСТУПЛЕНИЕ

Из служебной характеристики корреспондента городской газеты Федора Шуклина:

«…За время работы в редакции Федор Григорьевич Шуклин показал себя способным журналистом. Его статьи, очерки, корреспонденции о проблемах развития культуры в нашем миллионном городе, о жизни творческих союзов вызывают у читателей неизменный интерес. За серию материалов, посвященных борьбе за высокие нравственные начала в современной семье, он был удостоен областной журналистской премии.

Ф. Г. Шуклин грамотен, принципиален, честен. Повышает свой общеобразовательный уровень, занимаясь в вечернем университете марксизма-ленинизма.

Примерный семьянин.

Характеристика дана для представления Ф. Г. Шуклина к награждению знаком „Отличник печати“».

1

В воскресенье, девятого декабря корреспондент газеты «Вперед» Федор Шуклин изменил жене. Уже в троллейбусе, по дороге домой, Федор начал осознавать всю мерзость случившегося. Состояние было такое, словно он только что убил человека или взял на душу другой, не менее тяжкий грех. Он не предвидел еще возможных последствий содеянного, но здраво понимал, что рано или поздно расплата должна наступить, придет тот неотвратимый час, когда надо будет чистосердечно каяться, просить у жены прощения, последними словами ругать себя за слабоволие.

С такими невеселыми мыслями вернулся он поздно вечером домой. Наталья встретила его в коридоре холодным молчанием. Шуклину показалось, что она обо всем догадывается, и он решил не откладывать в долгий ящик то самое чистосердечное признание. Федор долго снимал второй ботинок (шнурок, проклятый, завязался мертвым узлом), икнул, затем сделал неровный шаг к Наталье. Схватил ее за руку и поднес к своему сердцу:

— Прости, я виноват перед тобой… Я… убил человека…

Наталья испуганно отняла руку.

— Что ты мелешь?

— Сомневаешься? Тогда я убил твое доверие… Это равносильно…

Наталья решила, что подвыпивший муженек настроен нести какую-то чепуху, а потому дальнейший разговор вести бесполезно. Разумнее всего сейчас уложить Федора спать, а утром уж выслушать, где и кого он убил (она усмехнулась: ее тихоня Федор муху не обидит, а про убийство и говорить нечего).

И она провела мужа в спальню, ласково-притворным голосом отвечая на его бесконечные «прости»:

— Прощаю, Федя, все прощаю, дорогой… Давай-ка помогу галстук снять…

2

Утром он проснулся раньше всех, но продолжал лежать, притихнув, словно мышка. Вспоминал подробности минувшего дня, решая, как быть ему, что отвечать Наталье, если спросит, где он вчера пропадал. Помнил туманно Федор, что вечером он вроде бы просил у жены прощения. Вот только проговорился или не проговорился о Нелли Васильевне? Так ее, кажется, зовут. Или Ниной Васильевной? Нет, Нелли. Он еще нелепо пошутил при знакомстве: «У нас, когда я жил в деревне, собаку Нелькой звали».

Хоть бы не проговорился! Иначе Наталья или со свету сживет, или на развод подаст. Будь он сам на ее месте, точно так же поступил бы. Мыслимо ли: знать, что жена, его законная жена, с которой он бок о бок прожил пятнадцать лет, с кем-то там флиртует! И не просто флиртует, а изменяет!

Боже, затаил дыхание Шуклин, неужто он вчера все разболтал Наталье? Что прощения просил — это не страшно. Но просил без подробностей или с ними? Если про Нелли Васильевну ляпнул, тогда — швах дело. На развод Наталья подаст — и права будет.

А может, не разболтал, а? Ведь лежит же Наталья рядом с ним — и ничего. А знай она про вчерашнее — вряд ли бы легла. Уже с вечера бы прокляла его и начала сортировать вещички.

Нет, развод ни к чему. Живут они нормально, дочь растят нормальную — вон уже с мать вытянулась. Ну, есть, конечно, женщины покрасивее Натальи, может, даже покультурнее, не одну такую Федор встречал. Но ведь у Натальи свои достоинства: добра, бескорыстна, заботлива, безмерно верна дому и семье.

Нет, видимо, Наталья все-таки ничего не знает. А если знает, то не главное. Правда, могла она вчера встретить Дмитрия Ивановича, тот в свою очередь, допустим, проговорился, где оставил его, Федора. И все. Но ведь главное-то и Дмитрию Ивановичу неизвестно!

Ах, как он споткнулся, ошибся, оплошал, дал маху — какие там еще синонимы есть? Впрочем, чего тут отыскивать словечки покруглее, побезобиднее? Скажи уж честно себе, Федор: мерзко и гадко поступил. Растоптал Натальину любовь. А жена до сих пор тебя любит нежной, стеснительной любовью.

Но все это в прошлом. Да, он согрешил в воскресенье девятого декабря. Но подобное не повторится. В этом он клянется совести — высшему судье.

Федор явственно теперь ощущал, как легчает на душе, как выравнивается дыхание, яснеют мысли. Надо полагать, мир и благополучие не покинут его семью. Тем более что поступок свой он осознал и наказал себя за него вчерашним и сегодняшним терзанием.

Конечно, понимал он, для пущей уверенности в дальнейшем благополучии семьи надо очистить свою душу и перед Натальей, во всем признаться ей. Она разумная, все поймет и все простит.

Только когда это сделать? Сейчас? Сегодня? Или повременить малость, не торопиться, дать отстояться чувствам и мыслям? Дело в том, что тут есть одна закавыка. «А ну-ка, — рассуждал Шуклин, — поставь себя на ее место! Вот она винится передо мной, стоя на коленях, умоляет меня отныне, и присно, и во веки веков верить ей, простить пусть даже нечаянную измену. И, допустим, я, переборов себя, все-таки не разуверюсь в чувствах любимого человека и скажу ей: „Ладно, прощаю, но чтоб в первый и последний раз…“ И жизнь снова пойдет своим чередом. Своим, но не прежним. Не прежним! Вот она, закавыка!.. Ведь я понимаю, что любая трещина — на металле, дереве, фарфоре, в душе ли, — как ты ее ни заделывай, со временем напомнит о себе, в самый неожиданный момент шов может лопнуть».

Что же тогда делать? Может, действительно, до поры до времени об этой трещине помалкивать? Пусть она и не такая уж узенькая, но если ее аккуратно заделать особым составом добрых чувств к жене (в первую очередь к жене!), если постараться больше проявлять о ней заботы, если ни на минуту без надобности не задерживаться после шести в редакции, если к Новому году подарить Наталье серьги или кольцо… Если все это и еще многое другое станет делать Федор, то трещину не то что не увидишь невооруженным глазом, но и в самый сильный микроскоп. А со временем, глядишь, и вообще зарастет-забудется.

А посему — стоит ли каяться перед Натальей? Что он, Федор Шуклин, не хозяин своему слову? Как бы не так! В себе-то он уверен на все сто!

И значит, надо придумать запасный вариант вчерашнего похождения.

Федор тихонько отстранил Натальину руку, чмокнул жену в щеку и начал медленно вылезать из-под одеяла.

— Ты куда? — открыла Наталья удивленные глаза. Даже в утренней темноте Федор заметил блеск этих глаз. Что-что, а глаза у его жены нерядовые: большие, черные, в них отражались малейшая искорка или лучик.

Федор по привычке поискал тапочки возле кровати, их на месте не оказалось. «Ах, это ж я вчера босиком, видать, топал…»

— Уже утро! — бодро сказал он.

И тут зазвонил будильник.

— Во, что я говорил?

Перед тем как идти умываться, Федор зашел в кухню и поставил на газовую плиту чайник.

В ванной он громко фыркал и плескался холодной водой.

Включил в общей комнате свет.

— Петушок пропел давно! — больше для Эли, спавшей в детской комнате, чем для Натальи, нарочито громко прокричал Федор.

Вышла из спальни Наталья, на ходу застегивая длинный, по щиколотки, халат.

— Это где тут петушок? — щурясь от света, игриво спросила она.

Федор юркнул в кухню. «Кажется, все в порядке», — сделал он вывод. Игриво же продекламировал:

— Что угодно приказать — кофе или чаю?

— Кофе, — раздалось из детской.

Наталья с Элей по утрам любили кофе с булкой и маслом. Федор предпочитал тарелку горячего супа.

Нынче Федор решил сам угощать жену и дочь. Он аккуратно разрезал на тонкие ломтики мягкий батон. Застывшее в холодильнике масло никак не прилипало к этим ломтикам, и он с досады покусывал губы.

Вошла умытая и причесанная Наталья, удивилась:

— Сегодня вроде и не Восьмое марта. Что это, Федь, с тобой? А-а-а, — двусмысленно засмеялась она, — все понятно. Ну-ну… Помогай…

И вышла. Ей на работу к половине девятого. Эле в школу тоже к этому времени. Но Элина школа — рядом, а Натальина аптека — минут двадцать на троллейбусе. Да до троллейбуса два квартала. Ей надо торопиться.

— Живее! — прикрикнул он на дочь. — Кушать уже подано.

И впрямь, на столе в кухне стояли три чашки кофе. Возле каждой чашки лежало по два бутерброда. Наталья как увидела это, так и ахнула: