Двойное дно - Иван Лепин

— Ем-ем. У тебя все так вкусно!

— Даже шпроты, — усмехнулась Нелли Васильевна.

— Даже шпроты, — понял шутку Шуклин.

Федор ел жадно, с наслаждением. Ему было за столом приятно: музыка, теплый мягкий свет, рядом — женщина. Добрая, приветливая женщина, к которой он будет иногда приходить. И которая вот сейчас склонилась к нему на плечо и хочет, по-видимому, сказать что-то приятное.

И она говорит:

— Мне так хорошо с тобой, Федя. Но я никогда не была в жизни воровкой. А тут чувствую: уворовываю тебя. Потому прошу: давай не встречаться. Давай расстанемся по-доброму. А что случилось между нами — забудем… Мне жаль тебя, и я боюсь…

— Чего боишься?

— Что я тебя однажды не отпущу… Только не подумай, будто я, как кошка с мышкой, с тобой поигралась — и до свидания. Просто, Федя, мне, я еще раз почувствовала, приходящего мало.

«А мне так здесь уютно… — с горечью подумал Шуклин. — Но, видно, непригодный я любовник, коль мне указывают от ворот поворот».

Он подумал так, но при расставании не упрекнул Нелли Васильевну ни словом за неожиданную развязку недолгого их знакомства. Лишь раскланялся, вроде бы извиняясь, как извиняются, когда постучались не в те двери.

Дома Наталья встретила его вопросом:

— Есть хочешь?

— Спасибо. Хотя… супчика бы похлебал.

Из многолетней семейной практики Шуклин знал, что отказ от еды грозит всевозможными подозрениями.

— Опять «болел»? — спросила с кухни Наталья.

— Опять. Наум сегодня три один выиграл.

— А тебе радость.

— Да я не только «болел». Я и к летучке готовился. Не тащить же недельную подшивку домой.

— Иногда таскал — и ничего. Мне кажется, ты из-за рюмки остаешься.

— О, это уже перехлест с твоей стороны, Наталья, — недовольно прикрикнул Федор, включая телевизор. — Знай меру! Я и на свои куплю, если захочу. Я не Севастьянов.

— А что Севастьянов?

— Тот может пригласить женщину в кафе, а сделает так, что расплачивается она, — вспомнил Шуклин рассказ Нелли Васильевны.

«Куда это меня занесло? — испуганно подумал Федор. — Дернуло меня сравнить себя с Севастьяновым!»

Но — снежный ком под гору пущен!

— А откуда тебе это известно?

— Оттуда. Сам бахвалился, — соврал Шуклин.

— Негодяй он после этого.

— Я и говорю: негодяй.

— А ты еще с ним чай пьешь…

— Больше не буду, — обрадовался Федор вроде бы благополучному исходу диалога.

— …перед какими-то пионерами выступаешь.

— Больше не буду!

— Что ты забубнил: «Не буду! Не буду!» Лучше вовремя домой приходи! Вон в понедельник пришел вовремя — и постирать помог, и с Элей позанимался. Какой из тебя отец — с дочерью раз в году занимаешься.

— А зачем с ней заниматься? Она отличница.

— «Зачем, зачем?» Затем… Иди ешь свой супчик.

Чувствовалось, что у Натальи настроение незлое, она бурчит просто так, для острастки. У порога кухни Федор обнял жену, поцеловал в ушко с золотой сережкой-сердечком. Подумал при этом: «А может, и правильно поступила Нелли? Вдруг бы она впрямь украла меня у Натальи? Я-то хоть и убеждал себя, что не поддамся ни на какие соблазны, ни за что не брошу семью, но ведь не зря, наверное, говорят, что сердцу не прикажешь. Вот и мог бы послушаться сердца».

Суп был горячий, не очень вкусный — должно быть, пакетный, с добавлением картошки и сухой заправки. Но Федор ел его и нахваливал, что делал весьма редко.

По телевидению начинался какой-то детективный фильм. Наталья прилегла на диван, приготовилась смотреть.

Ел Шуклин шумно — чтобы жена слышала. «Надо ей, — размышлял он, — с гонорара купить цветы. Целый большой букет. Пусть радуется — она любит цветы. Жена у меня заслужила их. Вот взять сегодняшний вечер. Другая бы запилила мужа: „Где был? В редакции? Я завтра проверю. И редактору позвоню, чтобы не устраивал в редакции посиделки!“ А моя — нет, моя сор из избы не понесет. Только подулась маленько — и все. И ведь первый вопрос задала не какой-нибудь, а: „Есть хочешь?“. Понятно — жизнь знает. Начни она скандалить — и я заерепенюсь: мол, домой потому неохота приходить, что ты меня пакетным супом кормишь. А так — все в порядке. Я уверен, что семейные ссоры чаще всего случаются из-за незнания одной истины, которую я как-то вычитал: нельзя быть принципиальным в мелочах. А Наталья — жизнь знает… И в аптеке на хорошем счету…»

Федор уже давно дохлебал суп — весь, без остатка. Наталья не любит, когда в тарелке хоть ложка не съедена.

— Спасибо! — громко сказал Федор и направился к дивану.

Присел у Натальиных ног и стал смотреть детектив — за компанию.

12

Старшая сестра Рябцева написала брату письмо: давно болею, стало совсем худо. Врачи советуют облепиховое масло попить. А в аптеках у нас его нету…

Получив письмо, Рябцев задумался. Лекарство это, конечно, дефицитное, в аптеках у них в городе тоже не стоит на полках.

Можно так и написать сестре, глубоко извинившись.

Но, с другой стороны, сестра к нему как к писателю обращается. Вон как хитро просит: «Возможно, вам, писателям, достать то масло легче, чем простым смертным. Так уж будь добр, постарайся для меня. А то совсем язва замучила».

Писателем его сестра называет — это лестно. Когда он, Вася Рябцев, учился в университете, сестра нет-нет, а подбрасывала четвертную, что при невеликой студенческой стипендии служило немалым подспорьем. Не раз он подумывал, чем бы оплатить сестринскую доброту — подарок какой купить или деньги послать, да все откладывал. Не заметил, как двадцать с лишним лет пролетело.

Но теперь-то он поможет сестре. Обязательно поможет! Чего бы это ни стоило. Пусть узнает сестра, пусть всему городку расскажет, каков он у нее, брат-писатель!

Василий отложил в сторону рукопись новой повести и пересел за журнальный столик — к телефону. Позвонил одному приятелю, другому, третьему… Все шарахаются. Один говорит: «Да это такая редкость! Я лучше, Вася, тебе дубленку достану». Остальные в том же роде отвечали.

Напрасными оказались и звонки в аптеки.

И вот тут-то он понял: «Дело — швах; надо, видимо, действовать иначе. Надо действовать не по телефону».

Медсестра Зоя Лядова жила одна в двухкомнатной кооперативной квартире. Рябцев мужа ее хорошо знал — по университету. И не просто знал, а даже дружил с ним. Они вместе в волейбольной команде играли, были чемпионами области и зоны. И когда Лядов женился (Рябцев в то время работал в молодежной газете), то заявился однажды к старому другу с просьбой: «Помоги вступить в кооператив». Рябцев, дабы показать свои возможности и способности, начал действовать незамедлительно. Он уговорил редактора подписать липовое письмо с ходатайством в горисполком о приеме якобы рабкора Лядова в один из кооперативов. Сам отнес это письмо, вместе с Лядовым явился на прием к заместителю председателя горисполкома, ведавшего всякими жилищными делами.

И вопрос, как говорится, был утрясен. Через полгода Рябцев был на новоселье у друга.

После того они расстались, и надолго. Лядову больше не нужен был журналист Рябцев, а тот, в свою очередь, не нуждался в переводчике Лядове. Встретились они года через три, в Доме печати, куда забрел подвыпивший Лядов. Он обнял старого друга, расцеловал и расплакался.

Случилась вещь довольно рядовая: Лядов стал попивать. Сегодня приходит с запахом, завтра, послезавтра… Зое сие, естественно, не нравилось. Впрочем, это мягко сказано — не нравилось. Она физически не могла терпеть подвыпившего мужа рядом. Разочаровалась она в Лядове и как в человеке. Скучно ей с ним стало, неинтересно. Кроме работы, ничего у него на уме не было. Ни в лес его не затянешь, ни на пляж, ни в гости. С таким всю жизнь жить — лучше не жить.

Зоя начала скандалить. По каждому пустяковому поводу. Делая, однако, упор на выпивки.

Нервы у Лядова были далеко не железными, временами он не сдерживался и доказывал свою правоту кулаками. Пил после этого два-три дня, что называется, по-черному.

Однажды он заявился домой совершенно трезвый и увидел такую картину: в коридоре стоит его чемодан, на чемодане лежат его пальто, шапка, книги (в основном на английском). А у входа в комнату, уперев руки в боки, стоит Зоя. Злым огнем сверкали ее глаза. Сжав зубы, она сказала: «Убирайся, чтоб и духу твоего тут не было». И подтолкнула при этом ногой вещи к выходу.

Вот так они и расстались.

Лядов рассказал обо всем Рябцеву. Тот сочувственно вздыхал: «Да, старик, такая наша мужская судьба. Но ты не отчаивайся, специалист ты хороший, мужик — тоже, бабу себе быстро найдешь. Их вон только по статистике десять против нас девяти. А на самом деле — еще больше».

Прошло время. Рябцев слышал, что Лядов поумнел, женился, заимел сына. Слышал также, что Зоя не один месяц убивалась по Лядову, терзала себя: «Дура я, дура, своего мужика чужой бабе добровольно отдала. Хотела перевоспитать его, думала — выгоню, он одумается, на коленях будет прощение просить. А он — бах! — и женился…»