СОВЕТСКИЕ ЕВРЕИ: МОЙ ОТЕЦ – ЛУЧШИЙ СВИНОВОД... - Михаэль Дорфман

Михаэль Дорфман

СОВЕТСКИЕ ЕВРЕИ: МОЙ ОТЕЦ – ЛУЧШИЙ СВИНОВОД…

Мою коллекцию недавно пополнил компакт–диск обработок классических произведений, записанный «Клейзмерским оркестром Ширим» из Бостона. Настоящей жемчужиной диска стала обработка детской оперы Сергея Прокофьева «Петя и волк» для клейзмерского ансамбля. Она и дала название диску. Только, по–еврейски вышел не традиционный враг русского крестьянина – волк, а свинья, толстый кабан – некошерный злодей и проходимец Хозир (свинья, евр.). Диск так и назвали «Пинхас и Хозир». Текст на идише написал Морис Сендак, описавший Хозира, как жирного, щетинистого, и всегда отвратительного злодея. И бывший мальчик Петя, а ныне Пинхас становится героем, хотя обложку украсил как раз «плохой» Хозир. Вместе с диском в коробке красивая цветная брошюра, знакомящая с некоторыми особенностями разговорного идиша.

Написанная в 30–е годы в Москве опера ставила, помимо прочего, задачу ознакомления детей с различными музыкальными инструментами. Клейзмеры следовали этой традиции – мотив Пинхаса ведет, (кто же еще?) кларнет, мотив кабана–Хозира – вместе труба и тромбон. Другие персонажи представлены тоже – утка – тромбон, птичка – пианино и кот – необычным для клейзмерского состава банджо. Музыка иногда, приторно–сладкая, мягкая, иногда резко–жесткая, чем–то напоминает традиционный кисло–сладкий вкус кухни европейских евреев.

Образ свиньи разными путями постепенно возвращается в еврейскую культуру. Надо сказать, что этот образ вовсе не чужой здесь, и далеко не всегда был отрицательным. Разведение свиней стало образом и метафорой героической эпохи еврейской истории и литературы. В 1928 году Авраам Каган публикует в СССР рассказ «Свинья». Местечковый еврей Йойлик переезжает из разрушающегося и нищающего местечка в сельскохозяйственное коллективное поселение. Местное отделение Агро–Джойнт дает ему в хозяйство свинью на разведение. Дело происходит в канун Судного дня и Йойлик вместе с другими стариками поститься и молится в миньяне, в то время, как молодые поселенцы и женщины продолжают работать. Йойлик пытается сосредоточиться на молитве, но голова его занята иным. Мысли о свинье не покидают его. Йойлик знает, что животное останется голодным, что его консервативная и упрямая жена недовольна подарком Джойнта. Она возмущена явной нелепицей – как можно держать свинью в еврейском доме. Возвращаясь после вечерних бдений в синагоге в Йом Кипур, Йойлик первым делом кормит свинью. Даже упрямая жена смягчается перед неоспоримыми аргументами Йойлика. Действие рассказа могло происходить в еврейском сельскохозяйственном поселении где угодно – в сионистском киббуце, в бундовской колонии в Аргентине или Восточной Европе, и, разумеется, в, Биробиджане, в автономных еврейских районах Калининдорф, Сталиндорф и Новый Златополь в Украине, Фрейдорф в Крым. Там свиноводство и разведение другого некошерного животного – кролика становилось символом нового еврея. Рассказ Кагана стал программным и его даже распространялся в качестве пропагандистской брошюры.

Писатель Ицик Башевис–Зингер подчеркнул в своей Нобелевской речи, что идиш – язык, не имеющий слов для армии, для войны. Доктор Геннадий Эйстрах из Нью–йоркского университета, из замечательного эссе которого позаимствованы наши примеры*, рассказывает, что для идиша в новинку были термины свиноводства тоже. Спорили о том, как сказать на идише «опороситься» – опоросен зих или опхазэрн зих, а «свиноматка» – хазер–мутер или мутер–хазер?

Впрочем, набожные евреи тогда воспринимали враждебно не только свиноводство, но и само занятие сельским хозяйством. В романе «Еврейский крестьянин» (1894) Мордке Спектор приводит характерное высказывание, мол, для еврея «стать крестьянином так же плохо, как и выкрестом». Как известно, крестившись, еврей «умирал» для своего народа и по нему справляли поминальный обряд, как по покойнику. В поэме «Хлеб» (1926) еврейского пролетарского поэта Изи Харика, главного героя называют антисемитом за то, что он призывает евреев переехать из местечка в коллективное сельскохозяйственное поселение, созданное в помещичьей усадьбе. Поэма Харика изучалась в еврейских школах, причем педагогам в местечках настоятельно рекомендовалось проводить экскурсии в соседние коллективные хозяйства, чтоб своими глазами убедиться в счастливой жизни бывших деклассированных элементов – неоднократно описанных люфтменчей – людей воздуха (термин сиониста Макса Нордау) .

Культурные процессы, происходившие в 20–30 гг. в еврейских массах во многом напоминали происходящее с российским еврейством сегодня. Как и тогда, народ лишился, а зачастую и сознательно отказался от преемственности культурной традиции, оказался без учителей, без наследия старшего поколения. Загнивающее и экономически несостоятельное местечко не могло привлечь симпатий молодых, перед которыми социализм, сионизм или коммунизм казалось, открывали безбрежные горизонты. Даже интеллектуальная еврейская элита в Советской России не захотела, а часто и не могла иметь никаких корней. Традиционные центры дореволюционной еврейской литературной и культурной жизни, находившиеся в Варшаве и Вильно, отошли к Польше. Маститые еврейские авторы к тому времени умерли или уехали в эмиграцию. На пустую авансцену вышли молодые авторы, не печатавшиеся до революции – Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Лейб Квитко и, наверное, наиболее гениальный и виртуозный из них Ицик Фефер. Они быстро превратились в наставников целого поколения еврейских литераторов. Более старшие – Дер Нистер и Давид Бергельсон, печатавшиеся до революции рассматривались ими, как наставники, а погибший в Киеве революционный поэт Ошер Шварцман был провозглашен основателем советской еврейской литературы. Как и другие пролетарские литературы, нуждавшиеся в классиках–предшественниках, евреи взяли себе в предшественники недавно умершего земляка Шолом–Алейхема. В сионистских и бундовских кругах происходили аналогичные процессы. Молодые литераторы искренне поверили в новую жизнь, в новые горизонты и охотно отбрасывали старые вещи, казавшиеся им мертвыми.

Однажды в израильской газете я написал, что «основатели сионизма расходились с московскими большевиками лишь в вопросе значения языка иврит». На меня обрушился шквал возмущенных писем читателей, а в интернетовских форумах определенного типа меня заклеймили разными нехорошими словами. Между тем, факты наглядно показывают, что культурная и общественная программа сионизма почти не отличалась от бундизма или коммунистических евсекций.

«Если еврей удовлетворяет свои культурные надобности по–еврейски, читает еврейские газеты, еврейские книги, ходит на еврейские лекции, если еврейский учитель обсуждает еврейские и мировые проблемы на еврейском языке, слушают радио по–еврейски, посылают своих детей в современные светские еврейские школы, то они несомненно евреи и принадлежат к еврейскому народу». Текст этот взят не из современного буклета, пропагандирующего сионизм, а написан далеким от коммунизма бундистским гуру Хаимом Житловским на идише. Естественно, еврейским языком автор считает идиш.

Новая жизнь несла новые слова и понятия. Эйстрах приводит целый список новых слов – шабесник, пейсаховник, йомкиперник. Так назывались выходные дни, хорошо передававшие иконоборческий характер новой жизни. Программа социалистического преобразования советского еврейства Центрального Бюро Еврейской Секции Коммунистической партии большевиков, написанное в 1926 году бывшей видной деятельницей Бунда Малкой Фрумкин (известной в революционных кругах как товарищ Эсфирь), мало отличалась от современных сионистских проектов. Сами евреи активно превращали синагоги в клубы, библиотеки, магазины, кинотеатры, спортзалы. Молодые коммунисты, как и молодые киббуцники или бундисты писали свои пасхальные предания Агадот, лепили свои идеалы с европейских фермеров, создавали новые обряды, как ройтер брис (красное обрезание), куда приглашали и своих нееврейских товарищей. Интересно, что от обрезания тогда еще никто не отказывался, ни в самых атеистических киббуцах, ни в евсекциях, ни даже евреи, почитавшие себя шабес–гоями. Впрочем почти мистическая приверженность к обрезанию крайней плоти свойственна не только евреям, но и всем народам, практикующим этот обычай. Не случайно среди множества презрительных прозвищ иноверцев у мусульман, самым сильным было гяур – необрезанный (пёс).

В середине 30–х годов писавший по–русски прозаик Давид Хаит посвятил один документальных очерков о еврейской колонизации Биробиджана рассказу о том, как еврейские колонисты были удивлены появлению в их краях общины русских субботников. В знак гостеприимства еврейские колонисты предложили соседям свои услуги в качестве шабес–гоев, для выполнения работ, которые еврейская традиция запрещает евреям производить в субботу, например, тушить в доме печь. В Израиле мне тоже приходилось слышать рассказы о том, как еврейские поселенцы освобождали русских сектантов–субботников от необходимости нарушать субботу.