Меня нашли в воронке - Алексей Ивакин

Алексей Геннадьевич Ивакин

Меня нашли в воронке

Июнь. Интендантство.

Шинель с непривычки длинна.

Мать застыла в дверях.

Что это значит?

Нет, она не заплачет.

Что же делать — война!

"А во сколько твой поезд?"

И все же заплачет.

Синий свет на платформах.

Белорусский вокзал.

Кто-то долго целует.

— Как ты сказал?

Милый, потише… -

И мельканье подножек.

И ответа уже не услышать.

Из объятий, из слез, из недоговоренных слов

Сразу в пекло, на землю.

В заиканье пулеметных стволов.

Только пыль на зубах.

И с убитого каска: бери!

И его же винтовка: бери!

И бомбежка — весь день,

И всю ночь, до рассвета.

Неподвижные, круглые, желтые, как фонари,

Над твоей головою — ракеты…

Да, война не такая, какой мы писали ее, -

Это горькая штука…

Пролог

Меня нашли в воронке. Большой такой воронке — полутонка хорошие дыры в земле роет. Меня туда после боя скинули, чтобы лежал и воздух своим существованием больше не портил.

Лето сменилось зимой, зима летом, и так 65 подряд лет. Скучно мне не было, тут много наших, да и гансов по ту сторону дороги тоже хватает. В гости мы, конечно, не ходили друг к другу. Но и стрелять уже не стреляли. Смысла нет. Но и война для нас не закончилась. Все ждем приказа, а он никак не приходит…

А нашли меня осенью. Листва была еще зеленая, но уже готовилась к тому, чтобы укрыть нас очередным одеялом. Хотя мертвые не только сраму не имут, но и холода не боятся. Чего нам бояться то? Только одного…

Нашли меня случайно — молодой парнишка, чуть старше меня, лет двадцати, наверно. Сел на краю воронки, закурил незнакомым ароматным табаком, и с ленцой ткнул длинным щупом в дно. И надо ж, прямо в ногу мне попал.

Он прислушался к стуку металла о кость, ткнул еще несколько раз, и, отплюнув в сторону недокуренную папиросу с желтым мундштуком, спрыгнул вниз. Расточительные у нас потомки. Мы самокрутку на четверых порой делили.

В несколько взмахов саперной лопатки, он снял верхний слой почвы надо мной.

«Есть!» — воскликнул он, когда металл отвратительным звуком ширкнул мне по черепу. Больно мне не было. Было радостно и удивительно — неужели?

Пацан отложил инструмент в сторону и достал немецкий штык-нож. Интересно, где он его взял? На той стороне подобрал? Не похоже, вроде… Блестит, как новенький. Не то, что мой, от трехлинейки. Тот, после последней моей атаки, так и заржавел, нечищеный.

По косточке он начал поднимать меня, а я пытался подсказать ему, где, что лежит. Конечно, мне все равно — подумаешь, зуб тут останется, или там палец, но как-то не хотелось часть себя оставлять.

Ну не хотелось…

Жалко медальон осколком разбило. Хоть бы весточку моим передали, где я да что я. Впрочем, вряд ли бы она дошла. Брату, сейчас наверно уже лет 70… Где он сейчас? Жив ли? Или ждет меня уже там? Ну а Ленка точно не дождалась. И правильно сделала.

Эй, эй! Парень! Куда глину кидаешь? Это ж сердце мое, пусть и бывшее! Не услышал.

Хотя сердце тогда в лохмотья разорвало.

Когда мы бежали по полю, к дороге, земля в крови, кровь на сапогах, тогда и шмальнуло. Я сразу и не понял, пробежал еще метров сто, траншея с фрицами приближалась, хочу прыгнуть уже, смотрю, а винтовки нет, и граната из руки будто выпала…

Оглянулся, а тело мое лежит, голова вдрызг, грудь разворочена и только ноги в ботинках еще дергаются.

Сейчас даже смешно. А тогда страшно было. И чего делать — не знаю. Упал, пополз обратно, пытаюсь винтовку схватить, а не могу. И мычу, мычу…

Мне б, дураку, «Отче наш» вспомнить… А как его вспомнить, если я его и не знал никогда? Комсомольцам религиозный опиум ни к чему. Это мне еще отец объяснил, когда колокола с церкви сбрасывали и крест роняли.

А наши немцев из траншеи тогда все-таки выбили. Покрошили не мало, но и нас полегло — почти весь батальон.

Потом половину оставшихся собрали, и они ушли над лесом на восход.

Как были — с пробитыми касками, в бинтах, оторванными ногами — они шагали над землей. Красиво шли. Молча. Не оглядываясь.

А мы остались.

А парень нашел осколки медальона и матюгнулся так, что с рябинки над ним листочки посыпались. От расстройства снова закурил, разглядывая находку.

И тут подошел второй. Первый молча протянул ему остатки медальона.

Второй только вздохнул: «Эх, блин, еще один неопознанный».

Первый молча кивнул, докурил и снова спустился ко мне.

Да ладно вам, ребята, хотелось мне сказать, не переживайте. Я без вести пропавший, обычный солдат. Таких, как я, много. Только подо мной в воронке еще 10 наших. Из нашего взвода. И все неопознанные рядовые. У кого потерялся медальон, у кого записка сгнила, а кто и просто не заполнил бумажку. Мол, если заполнишь — убьет. А войне по хрену на суеверия. Она убивает, не взирая на документы, ордена, звания и возраст.

Вон рядом совсем, сестричку с нашим лейтенантом накрыло одной миной. Она его раненного уже вытаскивала с нейтралки. У комвзвода, кстати, медальон есть. Я точно знаю.

Мужики! Найдите их! Вместе мы тут воевали, потом лежали вместе. Хотелось бы и после не расставаться.

Так думал я, когда наше отделение пацаны в грязных камуфляжах тащили в мешках к машине.

Так думал я, когда нас привезли на кладбище, в простых сосновых гробах — по одному на троих.

Так думал я, когда нас тут встретили ребята с братских могил. В строю, как полагается.

Так думаю я и сейчас, уже после того, как мы ушли над лесом на восток.

И оглядываясь назад, я прошу — мужики! Найдите тех, кто еще остался!

Первая Интерлюдия

— Не смогут.

— А я тебе, говорю, смогут.

— Да не смогут. Не то поколение.

— Да причем тут поколение… Думаешь тогда все прямо так рвались?

— Думаю да. Воспитание другое было.

— Ага… Воспитание… Если завтра война, если завтра в поход? Ты про это?

— Не только. Старшие братья и отцы у тех воевали.

— Друг с другом?

— Да. И друг с другом тоже. Ну и что? Романтика войны питала тех. А этих что питает? Водка?

— Тоска по не сбывающемуся настоящему их питает. Поэтому и они смогут.

— Не болтай ерунды…

— Чем, чем не болтать?

— Никакой тоски у них нет. Задыхающиеся растения.

— Не их вина, что воздух серой пахнет.

— Скорее бумагой.

— Да… Бумажное время…

— И поколение бумажное…

— Попробуем?

— Давай. Каких возьмем?

— Обычных. Хотя бы этих. Как тебе?

— Да. Обычные. Тоскливые циники.

— Делающие вид, что им все равно.

— Им и впрямь все равно.

— Выборка какая?

— Количественно? Никакая… Десять человек — это разве выборка?

— Погрешность, конечно, высокая… Даже рандомизация не поможет.

— Погрешность практически сто процентов. Отчет зарежут на Совете.

— Если разрешение получим, по результату опыта, то проведем еще серию.

— Контрольная группа?

— Близнецовым методом отследим позже.

— А план?

— Латинский. Два на два.

— Слушай, ты уже готов был что ли?

— Ага. Ну что? Создаем точку бифуркации?

— Поехали!

Глава 1. Снаряд

По краю воронок — березок столбы.

По краю воронок — грибы, да грибы.

Автобус провоет за чахлым леском,

Туман над Невою, как в сердце ком.

А кто здесь с войны сыроежкой пророс?

Так это ж пехота, никак не матрос.

Матрос от снаряда имел поцелуй

И вырос в отдельно стоящий валуй.

— Есть!

Невысокого роста, слегка рыжеватый парень в камуфляже тыкал щупом в кочку.

— Чего у тебя, Захар, там есть? Кость? — отозвался копающийся рядом второй.

— Не… Металл. Хрень какая-то. Большая. Лех, глянь-ка. — Не убирая щупа с большой кочки, Захар приглашающе махнул.

Тот взял лопатку, воткнул в землю нож, встал с четверенек и подошел к Валерке. Двумя взмахами смахнул слой листвы вокруг и взялся за щуп. Потыкав им вокруг кочки, сказал:

— Минак у кого?

— Леонидыч! — заорал Захар. Крик по безмолвному, еще голому апрельскому лесу прокатился несколько раз. — Леонидыч!

— Да не ори ты, — поморщился Лешка. — Если он в пищалке, хрен чего услышит. Кстати, вон он! — и показал лопаткой на другую сторону оврага. — В кустах шарится.

Леонидыч, командир поискового отряда «Возвращение», крепкий, плотно сбитый мужик 52 лет, майор запаса, действительно был в наушниках. Индукционный металлоискатель и впрямь порой оглушал так, что после шести часов работы с ним свист в ушах продолжался до следующего утра. Поэтому опытные поисковики обычно с ним не работали, полагаясь на опыт, нюх и интуицию.