Последняя буфетчица «Зарайска» - Станислав Гагарин

ПОСЛЕДНЯЯ БУФЕТЧИЦА «ЗАРАЙСКА»

1

На вторые сутки шторма океан странным образом посветлел.

Теперь он стал похож на гигантскую лужу волнующейся ртути, а небо потемнело. Низко, едва не задевая пенистых гребней, ветер неистово гнал черные облака, и там, где казалось, что они вот-вот коснутся океана, волны тускнели. Потом они снова вспыхивали свинцовым блеском, едва терзаемые ураганом тучи уносились прочь.

На смену им приходили новые и новые облака, а океан продолжал грузно ворочаться. Размахи волн увеличивались. «Зарайск» стремительно валился вправо, потом, дрожа корпусом, поднимался на вершине вала, медленно выравнивался и начинал падать влево. Сначала неторопливо, затем все быстрее, быстрее, и тогда чудилось, что судно больше не встанет, сердце судорожно сжималось и тоже опускалось вниз вслед за теплоходом, а снизу подступал к горлу комок, и чтобы спастись от этого, надо было работать и работать.

Работать — несмотря на бортовую качку. Она бросала тебя от переборки к переборке, вырывала из рук стопки тарелок, гоняла из угла в угол ведро с мыльной водой и оброненную швабру.

И застав буфетчицу в кают-компании, когда она пыталась стоя на четвереньках собрать под диваном фаянсовые черепки, старпом кричал: пусть наплюет на все и отправляется в каюту! Но буфетчица упрямо качала головой и оставалась стоять на четвереньках, ведь в работе было спасение от шторма. И так продолжалось многие годы, когда на очередном судне Петровна попадала в подобный переплет. И так было теперь, в последний рейс на «Зарайске».

А дневальная Таня лежала в койке и отказывалась от пищи. Петровна не забывала менять ей сырые полотенца на лбу, приносила с камбуза сухарей и холодного крепкого чая. На этом скудном пропитании девчонка и жила штормовые дни.

…Когда после войны Вера Петровна попала на Дальний Восток, таких судов, как «Зарайск», еще и в помине не было. Они появились в конце сороковых, новенькие, только с верфи, теплоходы-лесовозы. У всех судов в конце названия значилось слово «…лес», и только один из серии нарекли именем небольшого городка в Подмосковье. Теперь и эти коробки отживали свое, многих перевели на металлолом. Вот и «Зарайску» на отходе вынесли приговор: по возвращении из рейса работяга-корабль подлежал списанию.

В «полярку» теплоход не пустили. Не та теперь обшивка у «Зарайска», чтоб рисковать ею где-нибудь в проливе Лонга. Потоньшала обшивка, пообтерло ее льдами и шершавым океанским языком. «Сбегаешь на Чукотку, — сказали в пароходстве капитану. — Отвезешь, Ефим Макарыч, кое-какую грузишку в Анадырь и поставишь старый шип на вечный якорь. У самого-то как со здоровьем?»

Последний намек Свешников понял. Пароходскому начальству он давно уже закрывал кадровый горизонт. Шестьдесят пять минуло, а на пенсию не уходит. И не то чтобы дорогу молодым закрыл. Нет, флот растет, вакансий капитанских много, тридцатилетних уже благословляют, а вот ежели что случись — какой спрос с пенсионера. Но с пароходства строго спросят: куда смотрели, не спровадили почему вовремя на отдых.

В рейсе много было последних. И сам теплоход, к мартену приговоренный, и капитан, порешивший сдаться уговорам, хотя он и подумать боялся о том, что будет делать на берегу. И старпом, Валерий Павлович Черноморцев, его уже рекомендовали в капитаны, и стармех, Сергей Пахомыч Хворостенко, неожиданно для всех получивший кандидатскую степень и теперь отбывающий после этого рейса к Михаилу Ивановичу Гаврюку под начало, в Высшую мореходку.

Собирался завязать с морем и боцман Свитенко. Хотя к пенсионному возрасту Семен Игнатьевич и подобрался, был он еще куда как крепок и уходил из пароходства по неистребимой страсти к земельным крестьянским делам. От любви к ним не излечили «дракона» и сорок лет морской работы. Игнатьич давно обзавелся домиком на станции Океанской, где безвылазно копался в грядках отпуска и отгульные дни. Норовил дед и на судах огороды заводить, прогремев тем самым на Тихоокеанский бассейн. Только какие огороды в ящиках да горшках, не говоря уже о насмешках молодой матросни. Впрочем, и капитаны со старпомами недовольно хмыкали, заполучив из отдела кадров боцмана-огородника. Ефим Макарович, правда, к Свитенке благоволил, а вот чиф нынешний едва сдерживался, увидев очередной, приткнутый боцманом в немыслимых местах, «фрукт-овощ».

И Семен Игнатьич с нетерпением ждал окончания рейса, чтобы распрощаться с пароходством и отдаться, наконец, делу, о котором мечтал всю жизнь.

Уходила с «Зарайска» и кокша, повариха Михайловна. Была она на пять лет моложе буфетчицы Веры Петровны. Во время войны потеряла кокша родителей и маленькую сестренку, выросла в детском доме, проработала много лет в торговом флоте хозяйкой камбуза, семьей не обзавелась, осталась морской бобылкой, а тут вдруг отыскалась ее сестра на Полтавщине. Михайловна там уже побывала, показалось ей житье-бытье у младшей сестренки, по ее уговорам она и порешила навсегда покинуть Дальний Восток, обосноваться на Украине, где, как она под великим секретом поведала Петровне, ей уже и вдовца спроворили, непьющего мужичка и справного хозяина.

Самой Вере Петровне ехать было некуда. Никого из близких у нее не осталось. Была небольшая квартира на Луговой, пустовавшая, когда хозяйка уходила в море, были поблекшие фотографии, их хватило на тощий альбомчик с вытесненным на обложке Ласточкиным гнездом и совсем неподходящим: «Не забывай Одессу!» Она до сих пор дивилась, как мог сохраниться у нее этот альбом, единственное, что осталось у Петровны на память о страшном лете и о том, что было когда-то за ним.

Не было никого у Веры Петровны, а на пенсию она собиралась. Здоровье стало сдавать. Сердце пошаливало, в сильный шторм совсем худо становилось. Заботы у буфетчицы вроде бы и простые. Накорми штурманов с механиками, кают-компанию прибери, сооруди порядок у мастера с дедом в салонах — вот вроде бы и все. Только к вечеру поясница у Петровны разболевалась так, что становилось буфетчице невмоготу. Так и тянуло ее к палубе, будто навесил кто на завязки передника пудовые гири.

О том, что будет делать на берегу, Вера Петровна не размышляла. Приходили к ней мысли, конечно, но женщина прогоняла их, управлять ими, мыслями, она давно научилась, иначе бы не справиться ей с тем грузом, что не забывала судьба подваливать на плечи Петровне.

2

Последний рейс для «Зарайска» и его экипажа складывался благополучно. Груз они взяли на Эгершельде, стояли у новых причалов, куда ездить из центра, правда, далековато, только у многих сейчас и жилье к этому району подобралось, и все это Владик, а не Находка, куда родным добираться сложнее, да и сам с вахты на вахту не наездишься.

Отошли по-тихому, благополучно миновали Японское море, прошли Лаперузов пролив и оказались в Охотском, двинули мимо Курил, держа их на траверзе, по правому борту. Стало задувать в левую скулу, поваливало немного… Таня Ежова побледнела, но крепилась девка, для первого выхода в море держалась молодцом. Петровна ободряла ее, а когда прошли Четвертым Курильским проливом и оказались в океане, Великий встретил их чудесной погодой, и держалась она двое суток.

На третьи сутки «Зарайск», которому некуда было уклониться от идущего с Алеут урагана, слева — Камчатка, справа — самое пекло, стал испытывать сильную бортовую качку, и капитан Свешников, опасаясь за палубный груз, да и старая изношенная судовая машина чувствовала себя неважно, отдал приказ изменить курс мористее, сбавить ход до среднего, подрабатывать на волну.

Бортовая качка сменилась килевой. «Зарайск» продвигался вперед на две-три мили за вахту. Впрочем, на большее никто и не рассчитывал. Главное, переждать эту катавасию, так некстати пришла она в этот последний для теплохода рейс.

Таня свалилась замертво на койку, на позеленевшем ее лице страдальчески светились лишь огромные, тоже зеленые, глазищи, и, забегая порой проведать ее, Петровна поправляла пряди рыжеватых волос, прикладывала ко лбу руку и старалась не думать о том, что работы теперь у нее вдвое, надо не только командиров, но и матросов с мотористами покормить, ведь с девчонки какой сейчас спрос. Первый шторм в жизни — это тебе не шутки.

А шторм все наглел и наглел, никак не хотел утихомириться, отпустить старый «Зарайск» на Чукотку. Ветер зашел к чистому осту, и теперь шли они в открытое море, уходя от камчатского берега, отклоняясь от курса.

Михайловна чудом ухитрялась готовить на камбузе горячую пищу. Правда, на первых блюдах пришлось поставить крест, какие тут к черту супы, да и не разлить их в тарелки, а исхитришься — на колени опрокинешь. А вот гуляши да мясо с картошкой кокша мастерила, чем скрашивала беспросветность и хандру штормового бытованья.