Реанимация Записки врача - Владимир Найдин

Владимир Найдин

Реанимация

Записки врача 

Записки врача

Антонина

«Не входить». «Реанимация» — в любой приличной больнице есть такое отделение. Святая святых. Место, где пытаются задержать человека на этом свете. Иногда — получается, а иногда — не очень. То есть не получается. Почему не входить? Чтоб не мешались, не морочили голову идиотскими советами, не разносили инфекцию на своих сапожищах и одеждах, на немытых волосах. Но главное — чтоб не падали в обморок при виде беспомощных людей, опутанных проводами и трубками, хрипящих, стонущих, борющихся за жизнь. Ведь среди них, вон там, за стеклянной перегородкой второй слева, тот самый или, что еще тяжелее, та самая, из-за которой ты приперся, проник, «просочился» в этот жуткий, всегда освещенный мертвенным светом зал.

Ну и, конечно, не слушали то, что им слышать абсолютно ни к чему. Хлопающие вздохи дыхательных аппаратов, тиканье мониторов, душераздирающие крики: «Танька, подруга, ты куда мой лоток со шприцами подевала? Поставь, где взяла! И не имей привычки цапать!»…

Там персонал особый. Энергичный, беспокойный и малосентиментальный. Привыкли к стрессам: то давление падает, то рвота кровью, а то и вообще сердце остановилось к чертовой матери. Извините за выражение. Но ведь так и есть! Только вроде наладили — человек свободно задышал, кривульки на мониторе нормализовались, можно отойти чайку попить с коллегами, и вдруг — раз! Остановка сердца, будь она неладна! Надо бегом нестись, электроды волочить, подключать, отключать, капельницы заменять. В общем, аврал. Как на корабле во время шторма. Боцман орет, матросы суетятся. Капитан мужественно грызет потухшую трубку. Морской волк.

С некоторыми поправками здесь то же самое. Наша Антонина-реаниматолог, конечно, не волк. Зато была четко волчица. Оскалит зубы, отбросит сигаретку, вцепится в помирающего пациента и, глядишь, вернет его из небытия.

Он уже там, светящийся тоннель видел, несся по нему как бы к Богу, а она его бац — и обратно возвернула. «Не знаю, нужно ли это? Не уверена. Может, ему там гораздо лучше будет? Но у меня работа такая. Вот я ее и исполняю», — задумчиво говорила Антонина, сбрасывая пепел на чайное блюдце. Она много курила. Голос поэтому хрипловатый, прокуренный. Но лицо милое. Простое русское лицо. Привлекательное. Фигура замечательная. Держала форму. У нее и дочка была взрослая, и куча мужей побывала (они у нее всегда моложе были. Гораздо). А она все равно в молодежной форме. Кроме того, за словом в карман не лезла.

Как-то раз оживляла одного временно усопшего адмирала. Не старый еще, боевой, но сердечко в подводных походах поизношено. Вот он однажды под капельницами и «дал дуба». Сердце замерцало, затрепетало, задергалось и, зараза, остановилось. Антонина, к счастью, была рядом. Ругнулась непечатно и полезла оживлять его. В прямом смысле полезла. Села на него верхом и давай непрямой массаж сердца делать. Пока дефибриллятор принесут.

Но вместо этого устройства прибыл сам директор института, знаменитый нейрохирург и весьма неординарный человек. Академик. Постоял, понаблюдал за ее действиями. Она уже подышала «рот в рот» и «рот в нос» (небольшое удовольствие) и снова подпрыгивала на больном, толкая энергично грудную клетку. Директор постоял, покачался с пятки на носок, засунув руки за пояс хирургического халата, привычная позиция. И спросил серьезно, но с сомнением в голосе: «Что, Тонька, надеешься, адмирал тебя вые. т?» — «А вдруг, — отвечает растрепавшаяся и потная Антонина, продолжая на нем подпрыгивать, — моряки они такие, заеб…ие. Я знаю». — «Ну-ну, старайся, авось получится», — сказал директор и важно удалился, так и не вынимая рук из-за пояска халата. Получилось, однако. Запустила она его «движок». Человек еще пожил. Когда выписывался — шел своими ногами.

У Антонины с директором были свои отношения. Она его несколько раз вытаскивала с того света.

После сокрушительных инфарктов — этого бича всех активных хирургов. Опасная специальность. Слишком большое нервное напряжение. Сердце не выдерживает. Во-первых, нагрузка на сам «мотор», а во-вторых, на то, что в нем хранится. Есть мнение, что душа, Она ведь живая и тоже не выдерживает. Бред какой-то, но так говорят и верят в это. Я тоже, кстати, склоняюсь к этой ненаучной гипотезе.

Квартира директора была в институтском доме, то есть рядом, даже выход в общий двор. Прошел тридцать шагов, и ты уже дома. Но наш академик был трудоголиком и все свои сердечные атаки схватывал на работе. Домой не доносил. Как почувствует характерную боль за грудиной, бросит пару таблеток нитроглицерина под язык, пососет, подумает и жмет на кнопку вызова. Под столом. Как в сберкассе, если ее собираются ограбить.

Только вместо охраны вбегает кто-нибудь из реаниматологов: или Виталик Саладыгин (странная фамилия), или наша Антонина. Всплеснет по-бабьи руками: «Опять!» И давай шуровать. Кислородный баллон прикатит, масочку, закись азота (чтобы болевой приступ снять), инъекции туда-сюда вкатит. И глядишь — отпустило, глаза просветлели, муть из них исчезла, пересохшие губы зашевелились, водичку запросил. Антонина все устроит, попоит, вызовет нужных помощников. Быстро, умело, толково, без лишних «мерехлюндий». Хороший врач, по призванию. Своей уверенностью успокоит любого человека, а этому цены нет. И шутку понимала с лета.

«Я у тебя как за пазухой», — говорил просветлевший директор. «Эх, — отвечала Антонина, — не бывали вы за моей пазухой. Там еще лучше». И смеялись оба.

Насчет ее пазухи ходили разные слухи. Весьма романтичные. Однажды в середине рабочего дня она устроилась «отдохнуть» в кабинете заведующего отделением. Тот был где-то в командировке, и помещение пропадало зря. К ней прилепился молодой симпатичный ординатор. Он приехал откуда-то из Сибири набираться хирургического опыта и столичных знаний.

Вот он с Антониной и набирался. Но забыл запереть дверь.

В самый сокровенный момент дверь распахнулась, и вошла одна гранд-дама. Зина. «Гранд» — это только ростом. Но не умом. Зато была еще и членом партийного бюро. Бессменным. Зачем-то ее всегда переизбирали. Черт его знает (извините) зачем! Она обязательно выступала на всех собраниях, волнуясь и покрываясь багровыми красными пятнами. Несла абсолютную чепуху. Когда-то она служила военным врачом, носила черную косу вокруг головы и на фото была привлекательной. Но личная жизнь не сложилась, она ударилась в партийное строительство — надо же заниматься чем-то серьезным и полезным. Кроме медицины.

Так вот она и вошла в тот славный чертог, как бы нарушив романтическое свидание. Но оно не нарушилось. В ответ на возмущенный, даже ошеломленный возглас: «Что это значит?» Антонина выглянула из-под сибиряка и хриплым от страсти голосом сообщила: «У меня обеденный перерыв, я тут е…сь и прошу закрыть за собой дверь». Мужик захрюкал, затрясся, застонал неизвестно из-за чего, но головы не повернул, не хотел расшифроваться. Дама поглядела на всю эту картину, на его могучие ягодицы, позавидовала и выскочила как ошпаренная.

Помчалась в партийное бюро жаловаться. Но секретарь, ее подружка, только гораздо умнее, выслушала, тонко улыбаясь анемичными губками, потрясла седой челкой и сказала:

— Угомонись, Зина, над тобой все смеяться будут. А ты член партбюро, лицо, облеченное высоким партийным доверием! Значит, над кем будут смеяться? Вот то-то же. А в реанимации надо усилить политико-воспитательную работу. Может, тебя туда послать?

— Только не туда! — завопила с ужасом дама. — Лучше Саладыкина, он там и так работает.

Саладыкин, крепкий мордовский мужичок с фельдфебельскими складками на щеках, сидел в уголочке партбюро и делал вид, что читает брошюру «Материалы икс, икс, три палки съезда партии». Он так всегда называл римские цифры. Читать он не любил и, по-моему, не умел. Родился в семье лагерного врача (а какие еще врачи в Мордовии?) и впитал с молоком матери, вернее, с молоками отца гигантский интерес к женским задницам. Желательно тоже гигантским. Когда он встречал в коридоре нашу «кадриху» с привлекательными габаритами (у нее грудь, талия и зад составляли неразделимое целое), то сразу пристраивался следом и шел совсем не туда, куда ему надо было идти. В его голубых глазах светился восторг и уважение. Кстати, он был прекрасным анестезиологом, наркоз давал виртуозно, осечек почти не имел, но когда что-то не ладилось и больной шел в штопор, горестно говорил: «Имеем большие трудности». Хороший был мужик.

Он с интересом выслушал взволнованный рассказ гранд-дамы, гыкнул, углубил в улыбке носогубные складки и охотно отправился проводить политико-воспитательную работу. Ему не терпелось выяснить все подробности. От него мы их потом и узнали. Славное было время! Партийное.