Реанимация Записки врача - Владимир Найдин

— Но это же наша сотрудница, нехорошо как-то.

— А ты пойди, голубь, сам и договорись с рентгенологами, авось повезет.

Он уже начал сердиться, даже хрумкать сушками стал раздраженно. А я пошел и договорился. Они даже не очень сопротивлялись, только требовали визу заведующего. Профессор, мой давний приятель, человек хозяйственный и справедливый, задумчиво выслушал мои аргументы и спросил, подвергаясь совсем другим сомнениям: «Как ты думаешь, вон та дубовая старая балка поместится на моем багажнике?». Он тогда фанатично строил дачу и грузил на машину все, что бесхозно валялось во дворе. «Запросто», — ответил я искренне, и он тут же подписал заявку.

Прошло почти два дня. По коридору шел молодой, очень красивый рентгенолог и держал за уголок еще мокрый снимок. Он шел мне навстречу и весело ухмылялся: «А вы оказались правы, что на компьютер послали, — глядите, какая «туморяга» (опухоль на сленге) нарисовалась». Я посмотрел и ахнул. Вся левая теменная доля была придавлена плотной опухолью. «Старая менингеома, доброкачественная, лет пятнадцать росла и процветала, — веселился рентгенолог Виталий, — там, в отделении, все забегали, засуетились — такую «бандуру» проворонили. Николай Иванович чуть сушкой не поперхнулся».

Я пошел в отделение. Никто там не забегал, так, немного сконфузились, и то старые опытные врачи. Заведующий отделением помотал головой, как конь, фыркнул и сказал, что на такую опухоль лезть опасно, очень сильное смещение (дислокация), последствия удаления непредсказуемы. Он не берется при всем своем опыте. Надо обращаться к директору.

Я и обратился. Мы многие годы вместе работали, еще с юных лет. Он долго рассматривал томограмму, кряхтел, цокал языком и потом сказал своим глухим голосом: «Я так устал оперировать своих однокашников, каждый месяц попадается кто-то. (Она тоже сорок лет назад училась с ним в одной группе и даже была старостой — аккуратно отмечала, кто ходит на лекции, а кто сачкует.) «Ладно, передай, пожалуйста, чтоб ее готовили на следующей неделе, я потом скажу точный день».

Стали ее готовить — уменьшать отек мозга гормонами, капать в вену электролиты, и тому подобные дела. Она очень удивилась предстоящей операции: «Зачем?» Я как мог объяснил. А она выговорить слово «менингеома» не могла, слишком сложно. Хотя в своей трудовой жизни касалась многократно этой проблемы, клиника менингеомы ей была хорошо известна. Вот так эта самая доброкачественная опухоль «добивала» ее.

Однако в мозгу еще оставались какие-то социальные вопросы: она потерла большим пальцем по указательному — «деньги, мани». «Какие же деньги? Ты ведь будешь оперироваться в своем институте, здесь проработала всю жизнь. И оперировать будет директор — ни о каких деньгах и речи быть не может, успокойся». Она закрыла глаза, полежала, потом всхлипнула.

Крупные слезы скатились вбок, к ушам, и там застряли. Я их утер салфеткой и пошел к себе.

Директор оперировал блестяще — быстро, аккуратно, изобретательно обходя крупные сосуды, прижигая лишь мелкие, не травмируя никаких важных тканей. Одно слово, виртуоз. Ни возраст пациентки, ни тем более возраст опухоли его не смутили нисколько. Он с ними разобрался лихо и уверенно. Мастер! Во время такой операции получаешь эстетическое наслаждение. Помогал ему тоже профессор, заведующий отделением, тот, который мотал головой, старый товарищ, он предугадывал каждое его движение. Молодец. А того юнца, который только бредил операциями, а сам писал: «Статус идем», не взяли. Директор просмотрел историю болезни, наткнулся на его «вдумчивые» записи, шмыгнул носом, пожал плечами и ничего не сказал.

Все стало ясно, и молодца отослали в «почтенный публикум», наблюдать и учиться. Я тоже там занимал наблюдательный пост и волновался: как она потом будет приходить в себя, «оклемываться»?

После удаления опухоли осталась настоящая яма, величиной с «трехрублевый мандарин», как в давние годы находчиво описал доктор объем операции. Такой фольклор.

Она на удивление быстро вышла из послеоперационного периода и через три дня сидела в постели, левой рукой размазывая по тарелке кашу (а что с такой кашей еще делать?), а правой, раньше парализованной, достаточно крепко держала сушку, отгрызая от нее мелкие кусочки.

«Чтоб не подавиться», — серьезно сообщала она еще хриплым после интубации голосом. Сушку, конечно, принес Николай Иванович. Угостил, в качестве компенсации.

Потом началась обычная реабилитация — гимнастика, массаж, занятия с логопедом. Это уже моя епархия. Восстанавливать ее было сплошным удовольствием — функции быстро возвращались, она пребывала в отличном настроении, шутила, беспокоилась, что много ест и станет слишком толстой. «Полные офтальмологи нынче в цене», — шутил я нелепо. Но эти вполне глупые слова ее несказанно веселили. Наверно, за ними она видела какие-то свои радужные перспективы. «Ты меня спас, и теперь я стану снова полным офтальмологом», — она даже хохотала. Ну, и поглупела она, конечно. Не без этого. Что же тут удивляться? Мозг медленно сдавливался опухолью, привыкая к ней, приспосабливался годами, а тут — раз! — и в полчаса освободился от пресса. Он и «обалдел» слегка от этой свободы. От нее, свободы-то, кстати, почти все балдеют с непривычки. Ну, это уже политика.

Через две недели она уже была дома, а через месяц стала наращивать прическу, отдавая предпочтение куделькам и завитушкам. Шляпы пока только мерила, на улицу выходить в них стеснялась. Сначала сын ее выгуливал, а потом она стала выходить сама и даже посещать булочную и ближний супермаркет.

Прошло полгода, и она приняла первого больного, написав привычное: ангиопатия сетчатки и «обратить внимание» на вертебробазилярный синдром (то есть на сосуды шеи и затылка). Пациент остался доволен и прислал свою тещу, страдающую косоглазием. Богатый человек — хотел тещу улучшить, сделать покрасивее. А та привела сестру мужа, золовку, с глаукомой. И пошло-поехало.

Она вскоре выкупила сыновий компьютер, а в ломбарде — мамины колечки и браслетик.

Когда пациенты истощались, она звонила и жалобным голосом сообщала: «На мели». Стараясь ей помочь, я предупреждал, чтобы избегала шаблона: «Вспомни, к чему тебя шаблон чуть не привел!» «К могиле», — весело отвечала она и обещала исправиться. Иногда исправлялась, а иногда нет. «Что поделаешь, — говорила она — если у него (нее) действительно плохие сосуды сетчатки!»

Действительно, ничего не поделаешь.

Парашют раскрылся

«У вас новенькая, — сообщила строгая старшая сестра, — заполняйте историю болезни. О ней уже сам директор справлялся, кажется, она дочка его украинских друзей». Хорошие сестры все знают о больном. Раньше всех.

Она сидела на краю кровати и болтала ногами в теплых пушистых тапках. Тапки розовые, а помпончики на них — ярко-красные. Как нос у клоуна. Брюки тоже были розовыми и пушистыми. Она сама была румяная, полненькая и на вид очень здоровая. Только взгляд иногда вдруг тяжелел, как будто там опускали шторку.

Меня она встретила весело: «Я как раз таким и представляла своего доктора». «Каким же именно?» — польщенно спросил я. «Молодым, не очень опытным, но положительным. И худеньким. Даже тощеньким!» И она засмеялась переливчатым смехом. Как будто горошину в горле катала. Симпатичная дамочка. Волосы светлые, коротко острижены под мальчишку, с пробором. Сама плотная, прямо литая. Вот уж не тощенькая! Как украинская клецка!

Когда я начал ее осматривать — давление мерять, простукивать, пальпировать, она только покрикивала: «Смелей стучите, сильней давите, не бойтесь. Меня трудно продавить! Очень упругая, как теннисный мячик. Или хоккейная шайба». Веселилась.

Оказалась знаменитой спортсменкой. Чемпионкой мира в таком экстриме, как парашютный спорт, мастер спорта. Прыгала простыми и затяжными, одна и в большой компании, с самолета и вертолета. По-моему, собиралась с ракеты спрыгнуть. Из космоса. Готовилась поступать в отряд космонавтов, вернее, космонавток. Вот тут-то ее и тормознули.

Обнаружились серьезные проблемы со зрением. И не только. Ее давно мучили головные боли. Она терпела и в них не признавалась. Вот отсюда и была шторка перед глазами — когда простреливала боль где-то позади лобной кости. У нее был красивый выпуклый лоб без малейших морщинок. Да и возраст был «доморщинистый». Лет тридцать пять — тридцать шесть. Уже сейчас не помню.

Провел ее по диагностическим службам — биотоки мозга, рентген, нейроокулисты. Пришлось сделать спинномозговую пункцию. Она легла на бок, коленки подтянула к груди, прямо в колобок превратилась. Плотный такой колобочек. «Колите быстрей, пока я не испугалась. Я не боли боюсь, а щекотки», — и опять засмеялась.

Я осторожно ввел пункционную иглу. Во что- то плотное уперся, остановился. Чуть влево, вправо, вниз. Никак. Лоб в испарине. Всегда так легко пунктировал, а тут не получается, шмыгаю носом.