Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов

тонкости входили они, обсуждая вопрос о том, кто и когда может, в случае болезни или ареста хозяина, нанять или позвать на подмогу рабочего для обработки надела, с каким пониманием обсуждали вопрос об «общественном стаде», о делении земли по едокам или работникам… Эти люди хорошо понимали, о чем они говорили – и их понимание было почерпнуто не из книг, не из Карла Каутского или Александра Чупрова, а из самой жизни, оно было органическим.

И руководствовались они при этом исключительно общественным интересом.

И я думал о том, как было бы хорошо, если бы наши социал-демократы марксисты могли присутствовать на этом съезде! Они называли крестьян «мелкими собственниками», а их взгляды и психологию «мелкобуржуазными». По их мнению, крестьяне органически не в силах подняться выше их индивидуальных частных интересов, возвыситься до понимания общественных интересов, до социализма, который социал-демократы себе представляли только как социализм городской, пролетарский.

Они всегда смеялись над нами, социалистами-революционерами, над нашей работой в крестьянстве и отказывались считать социалистами не только крестьян, но и нас самих – именно за то, что мы верили в возможность пропаганды идей социализма среди крестьян. Они любили повторять неосторожные слова Маркса об «идиотизме крестьянской жизни».

Если бы они теперь могли послушать и посмотреть на этих крестьян! Не всегда и среди распропагандированных рабочих города можно услышать такие речи об общественных интересах и об устройстве общества на основе справедливого удовлетворения экономических нужд. Не всегда увидишь на деле и в пролетарской среде столько подлинного идеализма, столько идейного горения!

Этот крестьянский съезд в далеком украинском селе дал мне очень много – он укрепил во мне веру в крестьянина, в возможность преобразования крестьянской жизни на новых общественных основаниях. До сих пор эта вера была у меня чисто теоретической – теперь она получила подтверждение на практике. Да, это возможно! Да, это будет! И над этим надо работать и работать…

Как легко и радостно было на душе. С каким наслаждением я прислушивался к разговорам участников съезда после его окончания, сам окунулся в эту дружескую, братскую среду. Да, именно братскую! Когда я занимался пропагандой в Москве в рабочих кружках, я очень дорожил теми тесными товарищескими отношениями, которые у меня устанавливались с некоторыми из рабочих, но это были именно только товарищеские отношения. Здесь, среди крестьян, которых я видел впервые в своей жизни, я чувствовал нечто большее – они относились ко мне, как к брату, с какой-то лаской, любовью.

Чем это объяснялось, я не знаю – быть может, большей непосредственностью, простотой и чистотой крестьянской натуры, крестьянской жизни. Да и вся обстановка была иная – мы не сидели в маленькой и тесной рабочей квартире, в накуренной комнате, в постоянном ожидании и напряженном страхе, что вот-вот ворвется полиция и всех нас схватят, – мы были на вольном воздухе, под открытым небом, нам светило солнце, вокруг нас была свежая, веселая зелень; и мы не боялись, что нас схватит полиция, – по всем окрестным деревням караулили наши люди и были готовы немедленно отправить к нам верхового с предупреждением о приближающейся опасности. Веселой гурьбой мы отправились после съезда купаться на протекавшую поблизости Десну. Сколько было веселья, криков, песен! Никогда не забуду я этих впечатлений.

В Чернигов я вернулся вместе с Михаилом Биценко, и он в пути много рассказывал мне о своей работе среди крестьянства. Эти рассказы еще больше укрепляли во мне уверенность в том, что наша работа среди крестьянства – большое и полезное общественное дело.

Из Чернигова на небольшом пассажирском пароходе сначала по Десне, а потом по Днепру, я стал спускаться вниз. Петров день (29 июня) уже миновал – всюду кругом шли сенокосы. С парохода часто можно было видеть, как большие группы крестьян и крестьянок косили траву, ворошили сено. Сенокос в русской деревне один из самых живописных и веселых моментов трудовой жизни. Я сидел на верхней палубе и с наслаждением смотрел на эту картину. Воздух был полон аромата скошенной травы.

В Киеве я остановился на два дня – там у меня было свидание с нашими военными работниками: военная организация в Киеве была одна из лучших в партии.

Дальше я опять отправился на пароходе. В Кременчуге я никого из товарищей не нашел – наша партийная организация только что вся была переарестована, и я был рад, что благополучно унес оттуда ноги. Зато в Екатеринославе нашел всех, кого мне было надо, но там работа шла главным образом среди рабочих. А это было мне уже не так интересно. Самый город – после живописных украинских городов, утопающих в зелени, – показался мне скучным: жарко, пыльно, нигде даже тени не найдешь.

Это было 5 или 6 июля. На очереди у меня был Харьков. Большой университетский город, напоминающий немного Киев, но без его красоты. С удивлением и радостью прочитал на стенах афиши, что 10 июля в городском театре «известный лектор Бунаков» прочитает публичный доклад об «аграрном вопросе». Илья в Харькове!

Какая неожиданность и какая радость! Удивительного ничего не было в том, что Бунаков-Фондаминский, живший под чужим именем и «разыскиваемый» Департаментом полиции, читал публичную лекцию в Городском театре – время тогда было необыкновенное, полное противоречий.

В Государственной думе раздавались революционные речи, в стране печатались и распространялись революционные и полуреволюционные книги и брошюры, в легальных газетах можно было прочитать самые резкие нападки и самую язвительную критику действий правительства, а одновременно со всем этим правительство искало, арестовывало, судило и ссылало революционеров.

Границы между дозволенным и недозволенным, легальным и нелегальным спутались и стерлись, и администрация часто сама не знала, что было можно и чего было нельзя, не знала, как вести себя. Революционеры этим пользовались и старались отвоевать явочным порядком как можно больше, часто не зная, чем эти попытки могут завершиться. В Городском театре был назначен публичный доклад социалиста-революционера Бунакова, но он сам не знал, чем это могло кончиться: может быть, он, при общих аплодисментах, прочитает свой доклад с самой резкой критикой правительственной деятельности, а может быть, посреди его доклада в театр ворвется полиция, силой разгонит публику и арестует его…

Илью я нашел без труда – он остановился в одной из харьковских