Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов

не торопясь, присоединиться к товарищу, который будет его на площади дожидаться; за углом будет свой извозчик, и они отправятся на приготовленную квартиру. Главная трудность этого плана, конечно, заключалась в подмене Ильи – тот, кто его заменит, должен на него, насколько возможно, походить; положение, правда, несколько облегчалось тем, что на лестнице «Маргариты» было плохое освещение. Весь этот план в деталях был разработан и, как мне казалось, имел шансы на успех.

Когда я сообщил товарищам все подробности этого плана, один из них с энтузиазмом заявил, что он предлагает себя для подмены Бунакова. На это я сухо и безапелляционным тоном начальника заявил, что об этом не может быть и речи. «Вопрос этот уже решен – Бунакова заменю я».

И я даже показал присутствующим приготовленный мною парик, который я достал через Марию Карстен. Илья был одного возраста и роста со мной, но был темнее меня, кожа лица его была более смуглая, гуще и чернее были усы, волосы на голове черные и густые. Парик я уже подстриг, чтобы он походил на волосы Ильи; с собой, кроме того, я должен был иметь жженую пробку и уголь, чтобы вымазать себе лицо и начернить усы; я считался также с тем, что Илья будет небритый, так что под него будет легче подделаться. Наконец, я рассчитывал на темную лестницу «Маргариты» и был убежден, что, зная походку Ильи и его внешность, я смогу ввести в заблуждение солдата, который будет сначала провожать до уборной Илью, а после уборной – меня. Дома я уже пробовал перед зеркалом парик, мазал углем физиономию, и мне казалось, что из меня получался неплохой Бунаков! Товарищи ввиду безапелляционности моего тона возражать не решились.

Я чувствовал себя на большом подъеме. Наконец-то я сумею показать Амалии на деле, на что я способен ради любви к ней – лучшего случая в моей жизни никогда больше не будет! И я уже с упоением рисовал себе сцену суда: я откажусь от защиты, открыто выскажу свои революционные взгляды и брошу в лицо своим судьям мою ненависть и мое презрение.

Разумеется, я ничего не говорил о своей роли в освобождении Ильи и вообще о подробностях плана ни Амалии, ни даже Булату. Амалия не должна иметь никакого отношения к освобождению Ильи – ради ее собственной безопасности. Из осторожности я теперь вообще не виделся с ней.

Весь план в деталях был разработан. Товарищам я уступил лишь в одном. Будут приготовлены два динамитных снаряда, которые они получат, и будут охранять «Толстую Маргариту» во время подмены Бунакова мною, – если стража спохватится раньше времени и бросится в погоню за Ильей, они задержат снарядами погоню…

Теперь оставалось лишь сговориться с Ильей. Он уже извещен о моем пребывании в Ревеле и знает цель его. Но переслать ему записку и получить от него ответ мне не удавалось. А время шло. Намеченный для военного суда день приближался…

Наконец, Мария Карстен мне сообщила, что моя записка Бунакову передана (через жену тюремного надзирателя) и принесла мне ответ. В своем письме я подробно писал Илье о плане и давал ему полные инструкции – он должен был в ответе меня лишь известить, на какой день и час он намечает всю операцию. В своем письме ему я, конечно, писал, что сам я ничем особенным при этом не рискую – ну, дадут, в крайнем случае, несколько лет каторги, это все… Сам я, сказать правду, так не думал – на суде я хотел себя держать вызывающе и дерзко.

В маленьком пакетике, который мне был передан от Ильи, были две записочки – одна мне, другая – Амалии. С волнением развернул я свою. Илья коротко и очень категорически, хотя и в ласковых словах, отказывался от всего моего плана и вообще просил оставить всякую работу по его освобождению. На что он надеялся, он не писал. О чем он писал Амалии, я не знаю. В тот же день я передал ей записочку Ильи и сообщил, что он решительно отказался от побега, просил даже прекратить всякую работу по его освобождению. Амалия ничего мне не сказала, но я почувствовал, что она с Ильей не согласна.

Как чувствовал себя я после того, как все мои планы, которые я так лелеял в душе, рухнули, легко себе представить.

И все же, быть может, я тогда действительно спас Илье жизнь!

Накануне самого суда я узнал, что наша партийная ревельская организация на свою собственную ответственность решила вмешаться в события. Товарищи были убеждены, что все арестованные будут приговорены к смертной казни и расстреляны – и среди них Бунаков. Знали, где будет происходить суд – дорога к нему от «Толстой Маргариты» после площади шла по узкой улице, очень удобной для нападения. Была в распоряжении организации даже квартира, откуда можно было забросать бомбами весь отряд с арестованными, когда осужденных будут под окнами этой квартиры вести обратно после суда. «Пусть наши товарищи погибнут лучше от нашей руки, чем от руки царских палачей – зато при этом погибнет и стража, которая их будет окружать!» Когда я узнал об этом ужасном плане, я запретил им действовать от имени Центрального комитета. Очень неохотно, но моему приказу они подчинились.

Военный суд состоялся поздно вечером 4 августа. Он продолжался всего лишь несколько часов. Мы знали о нем, узнали также о вынесенном смертном приговоре, но все ли были к смерти приговорены или нет, этого мы никак узнать не могли, несмотря на все усилия Булата. Вечером я видел Амалию – на нее страшно было смотреть, она как будто вся застыла и не замечала окружающего. Эту ночь мы не спали. А на рассвете весь город услышал залп. Слышала его и Амалия (как она позднее мне рассказала). Слышал его и я.

Сейчас же поползли по городу слухи и рассказы. В одном из углов той площади, на которую выходила «Толстая Маргарита», наискосок от собора, был протянут между домами толстый канат и к нему привязали всех приговоренных со скрученными назад руками. Они пели и что-то говорили…

Стреляли на очень близком расстоянии, почти в упор. И сейчас же все трупы отвязали от каната, взвалили на большую телегу и куда-то отвезли.