Отец Арсений - Духовные отца Арсения

– Ты чего стоишь, сволочь? Помогай, лечи! Для чего привезли?

Не отвечая, стала говорить с врачами. Один из них довольно грубо сказал:

– Нарыв в горле, дифтерит, понимать надо, положение более чем серьезно, летальный исход неизбежен, в районе сейчас нет хирурга, вызвали в область, а отоларинголога вообще нет в районе.

– Надо немедленно делать операцию, ребенок умирает, ждать нельзя, – почти крикнула я.

И опять тот же врач сказал, громко, отчетливо, так, чтобы слышал Бажов:

– Неумелые руки оперирующего наверняка приведут к смерти; если нарыв прорвется сам, ребенок останется жив.

Было ясно – местные врачи боялись ответственности. Мать опять озлобленно закричала:

– Чего стоишь? Помогай!

Мальчик угасал, синел, захлебывался, дыхание было прерывистым свистящим. Приподняв его, попросила посветить лампой, осмотрела горло, с силой открывая рот, и увидела, что операцию надо делать немедленно, если ее не сделать в течение десяти минут – ребенок умрет.

– Скальпель есть? – спросила я.

– Здесь нет, а через час можно доставить – больница от поселка три километра, – ответил молодой врач.

– За это время ребенок умрет, ждать нельзя ни минуты.

Попросив у Бажова нож с острым клиновидным концом, прогрела его над керосиновой лампой и решительно подошла к мальчику.

Бажов крепко держал голову сына, с осторожностью раскрывая ему рот; один из врачей неохотно светил керосиновой лампой. Попросила принести спирт и вату. Мать ругала, называла ссыльной сволочью, пыталась ударить меня, оттолкнуть от ребенка и в то же время требовала помощи.

«Господи, спаси, помоги и помилуй!» – беспрерывно повторяла я мысленно. Бажов помогал молча. Введя нож в горло, я с усилием разрезала нарыв. Ребенок вскрикнул, брызнула кровь. Гной, мокрота, залили мне лицо, и в этот момент мать стала бить меня по голове и лицу.

Не выпуская голову сына, Бажов крикнул: «Вон!» Притихнув на мгновение, мать, громко рыдая, вышла из комнаты. Минут десять очищала я ребенку горло и рот ватой, смоченной в спирте. Дыхание стало ровнее, синюшность пропадала. Мальчик стонал, кашлял кровью, мокротой, гноем.

В комнате остались я и Бажов. Попросив его посмотреть за ребенком, вышла вымыть лицо, руки, привести себя в порядок. Болела голова, левый глаз почти закрылся от удара, багровое пятно на щеке говорило, что била меня жена Бажова сильно.

В комнату к мальчику я возвратилась в слезах, горькая обида и возмущение не покидали меня часа два.

Бажов видел мое состояние, видел слезы, текшие по лицу, и синяки и с неудовольствием смотрел на меня.

Ночь провела у кровати ребенка. Трудная была ночь, жизнь висела на волоске, мальчик стонал, кашлял кровью, и временами, приходя в сознание, пытался что-то сказать. Отирая его лицо, я сознавала свою беспомощность, возложив упование только на Бога, и молилась, взывая к Пресвятой Богородице. Молилась, конечно, мысленно, но знала, что губы мои беззвучно повторяют слова молитвы, и это заметил Бажов. Он просидел ночь со мной, не сказав ни единого слова, не помогая, а только внимательно наблюдая, что я делаю. Раза два пыталась войти мать мальчика, но Бажов не пускал ее в комнату.

Под утро мальчик уснул, дышал ровно, но температура была высокой. Задремала и я на несколько минут. Проспал ребенок часов пять и проснулся посвежевший, попросил пить и опять уснул.

Прожила я в семье Бажова семь дней. Семья была большая, но меня никто не замечал, не здоровался, кормили на кухне, спала, сидя на стуле около кровати больного. На пятый день мальчик стал вставать. Говорил со мной только Бажов, и только о здоровье ребенка. Когда я кормила больного и пробовала бульон или кисель, жена Бажова говорила:

– Сама-то не жри, это для ребенка!

Петя, так звали мальчика, привязался ко мне, с большим интересом слушал сказки, расспрашивал о Москве, о прочитанных детских книжках, что еще более восстанавливало против меня Бажову.

Жизнь в доме стала для меня невыносимой, на седьмой день жена Бажова говорила на кухне мужу, при мне:

– Петя поправился, гони ты ее в шею, жрет, пьет, зачем держать? Гони, тебе говорю, видеть не могу эту ссыльную суку, в лагерь пошли, расселили дерьмо по всему району.

Бажов ответил:

– Завтра уедет. Что ты нападаешь, сына ведь спасла, наши-то доктора не смогли. Приготовь ей продуктов с собой.

– Я ей приготовлю, долго помнить будет, второй фонарь под глазом поставлю!

Почему ненавидела меня жена Бажова – навсегда осталось для меня загадкой.

Утром простилась с Петей, он заплакал, когда я уходила. Вышла на крыльцо, аэросаней не было, стояли сани-розвальни, в них сидел старик. Взглянув на меня, сказал:

– Где это тебя разукрасили? Здорово глаз подбили! Я промолчала.

Вышел Бажов, посмотрел, кивнул головой, сани тронулись, но я сказала возчику остановиться – не было тулупа Сергея Сергеевича! Бажов еще не ушел с крыльца, и я крикнула:

– Тулупа Сергея Сергеевича нет!

– Как нет? Это Катеринины штучки! – и бросился в дом.

Сани стояли. Минут через пять вышел Бажов с тулупом, следом за ним выскочила жена, вырывая тулуп и крича: – Кому вещь отдаешь? Ссыльной сволочи, ведь все равно сдохнет.

Бажов бросил в сани тулуп, возчик дернул возками, и мы поехали. До меня долетал крик Катерины, но слова переходили в злой визг, и он долго еще звенел в ушах.

Ехали назад двое суток. Сани скрипели по снегу, дорога шла лесом; мимо проплывали сосны, ели, березы, и опять сосны, ели и березы, покрытые шапками снега. Однообразие подавляло. Старичок возчик говорил беспрерывно, рассказывая удивительно запутанную семейную историю, где участвовали снохи, невестки, зятья и кумовья. Молиться поэтому было невозможно, почти после каждой фразы возчик спрашивал:

– Ясно тебе аль нет?

На что я обязательно должна была ответить «да». Если я не отвечала, старик оборачивался ко мне и говорил:

– Ты пойми, пойми! Дело-то какое! – и начинал толкать меня в ногу кнутовищем, дожидаясь ответа. На второй день заболела голова, знобило и не давала покоя мысль, почему в семье Бажова живет озлобленность и дикая ненависть к ссыльным. Хотелось понять причину этой ненависти.

На душе было тоскливо и грустно, мысленно перенеслась в Москву, к родным, в любимый, но закрытый уже несколько лет наш храм. Вспоминались церковные службы, находящийся в неизвестном лагере духовный отец – иерей Петр, друзья, Валя, Дуняша и многое хорошее и милое сердцу, чего я была лишена за годы ссылки.

– Господи, Господи, не оставь, – взывала я, – Господи, помоги!

Но перед глазами возникала спина возчика, слышались глухие удары комков снега о передок саней и скрип полозьев, нарушавший тишину леса.

– Засветло добраться до Проскурова надо, у свояка встанем, а ежели не доберемся, то в темноте и сбиться можно, – говорил возчик.

Я заболевала, хотелось спать и было безразлично, доберемся до Проскурова или не доберемся. Второй день пути провела словно в тумане, в памяти запечатлелись только слова возчика, сказанные кому-то:

– Девка-то в дороге сомлела.

И следующим воспоминанием было выплывшее из окружавшего полумрака лицо Анны, склоненное надо мной.

Вначале заболела тяжелым гриппом, а потом дифтеритом, болезнью, редкой для взрослых; к счастью, все обошлось благополучно. Проболев положенное время и выдержав карантин, продолжала размеренную жизнь.

Очень боялась, чтобы полученный мной дифтерит не распространился среди детей села, но принятые карантинные меры и милость Божия ограничили болезнь только мной.

Время шло, быстро проходили дни, медленнее – недели, тянулись долго и нудно месяцы, и нескончаемыми казались годы, но наконец три года ссылки пришли к концу.

Вызова из района не было. Прошла неделя, месяц, пошел второй, и наконец желанный вызов пришел. Желанный и в то же время страшный. Никто из нас, ссыльных, никогда не знал, отпустят тебя или добавят, без объяснения каких-либо причин, еще новый срок ссылки, а может, – направят в лагерь.

Явилась в райотдел к Бажову, в приемной тянулась очередь, люди стояли взволнованные или подавленные, плохо одетые, истощенные, молчаливые; лишь изредка кто-нибудь из стоящих обращался шепотом к соседу, но молодцеватый секретарь в военной форме грубо обрывал разговоры и каким-то особенно многозначительным и зловещим голосом вызывал к Бажову.

Очередь двигалась медленно, многие, выходя, плакали; для двух или трех человек секретарь вызвал охрану, и их тут же из приемной увели; человек шесть вышли радостные – ссылка для них закончилась, можно было уезжать, но, получив от секретаря справку, читали перечень городов, где им запрещалось жить, – домой ехать было нельзя. Волнуюсь и я – что ждет меня? Секретарь называет мою фамилию, вхожу к Бажову. Зашла, остановилась около стола.